Юрий Антропов - Ивановский кряж

Ведь вот чудаки они, все трое, что сам он, что Аня, что тещенька неугомонная, — чуть не до утра прочесали языками. Да теще-то и ему лично мало горя — им не на работу, а Ане надо поспеть в свою контору. Опять будет потихоньку от него и ребятишек хвататься за виски.

Жалко человека, а надо будить. Хотела с утра пораньше застать дома свою знакомую по соседней конторе и попробовать договориться: не заменит ли та ее сегодня, не за добрые глаза, конечно, а в счет их будущей взаимности, когда и той вдруг да понадобится замена.

Будить, будить надо — пусть сходит: испыток не убыток, как говорится. А то уже без десяти шесть. Вот-вот гимн заиграют. А ей еще надо Борьке завтрак приготовить, хотя бы на скорую руку, яичницу какую-нибудь, и кто еще, кроме нее, будет расталкивать, приводить в чувство любимого сыночка… Работничек! Сам проснуться не может.

Иван Игнатьевич вздохнул, скинул с себя тужурку, шапку и сменил валенки на тапки. Присев за круглый, под скатеркой, стол в центре комнаты, опять подумал о теще, как она едет сейчас в автобусе и поклевывает носом. А ведь и ей тоже дома прилечь не удастся, сразу примется за стряпню, угостить она любит, как никто другой. И откуда только берутся у человека силы? Иван Игнатьевич с удовольствием вспомнил, как, уже одевшись, перед самым уходом, теща со смехом рассказала им про своего старика — задумал, видите ли, купить мотоцикл с коляской. «Я ему говорю: тебя же вытряхнет на первой кочке! — будто впервой изумилась она. — Подлетишь в небо, как одуванчик!.. А он мне отвечает, старый хрыч: дескать, не вытряхнет, меня девчата за шею держать будут, я их на речку повезу, купаться…» И смех, и грех с такой тещей. И хорошо им на душе в эти минуты, что хоть и редко, а все же собираются они вместе, и пусть каждый из них постарел ровно на год, приблизился сколько-то еще к последней своей черте — но пока что жив и видит живыми близких ему людей.

Улыбаясь про себя, Иван Игнатьевич под звуки гимна из ожившего репродуктора подошел к кровати.

— Мать, а мать, — легонько ткнул он в плечо жену. — Шесть часов уже, надо что-то делать.

Аня вскочила с виноватым видом, и Иван Игнатьевич, тоже чувствуя неловкость, тут же нашел заделье: сел подшивать Борькины валенки, — как бы красноречиво говоря тем самым, что и себе он отдыха не дает.

— Как вы с мамой решили-то? — Она сидела отрешенная, тихая, словно пыталась найти толковое объяснение короткому своему сну.

— Да чего там решать? — ответил Иван Игнатьевич, прикусывая зубами дратву. — И решать нечего… Часикам к двум и соберемся.

— К двум… Аня раздумала зевнуть, поправила растрепавшиеся пепельные свои волосы. — К двум-то поздно, поди. Мне к пяти быть в конторе, какая надежда на подмену-то? Ладно же вы обо мне подумали!

— «Подумали», «подумали»… — мягко передразнил Иван Игнатьевич. — Чего тут думать-то? Думай не думай, а сто рублей, как говорится, не деньги. — До него запоздало дошло, что и впрямь получилось с Аней нескладно, вроде как они с тещей не посчитались с ней, и ответить ему сейчас было нечего.

— А-а, — машет она на мужа рукой, как бы говоря: и надоели же ей эти его шутки-прибаутки, ни о чем серьезном с ним и побеседовать нельзя. Нащупывает ногами войлочные разношенные тапки, сшитые в прошлом году Иваном Игнатьевичем, глядит на часы и по привычке оглаживает правое предплечье, втайне радуясь и боясь и думать — тьфу, тьфу сто раз! — что вот сегодня оно утихло, как бы не сглазить. Даже если бы Иван и спросил ее сейчас: «Ну как, Аня, рука-то у тебя сегодня?» — она бы поморщилась и ответила невнятно: «Та-а, моя рука… Нашел о чем спрашивать!» — то есть, мол, разве сам не знаешь мою руку: то саднит, спасу нет, а то отпустит малость, да это только называется, что отпустит, потому как только стоит сказать: «Да вроде седин лучше», как она тут же и вступит опять, будто и была рядышком, боль-то.

Аня встает и идет в другую комнату будить Борьку, что-то еще ворча по дороге в адрес Ивана Игнатьевича. В два часа пополудни — тоже придумали! Выходит, всего-то час-другой и посидят они у стариков — и снова бежать на автобус, в эту контору техснабовскую, будь она неладна.

«А чтобы-то, казалось, часов на двенадцать и назначить!» — думает она. Нет, что ни говори, а много Ивану не доверишь, все на свой аршин перемерит, и надо бы ей самой обо всем и договориться с матерью.

Уже готовая вот-вот забыть и об этой утренней досаде, и об именинах вообще, думая только о том, чем бы получше накормить Бориску, которому весь день таскать на себе баллоны с кислородом, она гремит на кухне сковородкой и говорит через прихожку Ивану Игнатьевичу просто так, как последнее и, в общем-то, необязательное:

— Не подумавши решили, хуже не могли придумать.

Иван Игнатьевич молчит, слушает бой отстающих настенных часов и для чего-то считает число ударов, считает как-то вдумчиво, обстоятельно, откладывая на минуту свою работу и даже приподнимая на брови очки. Слезящиеся от недавнего напряжения, не отдохнувшие, а, наоборот, наработавшиеся за ночь глаза его красны, часто помигивают, уставившись в сизое от наружной сутемени окно.

«Не подумавши… Это сказать легко», — как бы помимо своей воли бурчит про себя Иван Игнатьевич. Разве наобум скроишь сегодняшний день? Он хоть и считается отгульным, вроде как выходным, но дел-то по горло. Перво-наперво надо съездить в собес: подмывает разузнать, как у него будет с пенсией — по какой сетке пойдет, повлияют или нет эти последние годы, когда с работой у него началась свистопляска. Агейкин вон говорит, что давно можно было выхлопотать пенсию. Так-то оно, может быть, так, да ведь он и думать не хотел ни про какую пенсию. Не хотел, а надо, выходит. Никуда не денешься. Часа два придется просидеть в собесе, не меньше. Там, говорят, всегда народу под завязку. А в субботу и воскресенье туда не разбежишься. Так что все утро отгульного дня придется ухлопать на собес. А еще и на дачный участок успеть к десяти, срочно надо окопать снегом малинник, сильно ветер бесился в последнее время, все повыдуло небось, и перемерзнет, пропадет малина. Эту работу он тоже назначил сам. И не только себе — на участок приедет Анина сестра, Катя, у них там тоже целый рядок, а Катя в отпуске, делать ей нечего, вот и поможет ему за компанию. Но хуже всего то, что ключа от времянки у свояченицы нет, замерзнет снаружи без дела, если он опоздает, воркотни потом не оберешься.

Но это еще полбеды. До полудня, худо-бедно, эти два дела он провернул бы. Главная загвоздка — выкроить время и сходить на завод, склеить для тещи чуни. Давно обещал, да и дождался вот — именинница сама сегодня напомнила: «Это сколько же можно ждать твои обещанки, зятек? Вот-вот снег поплывет, весна, а мне на валенки надеть нечего, придется покупать калоши…» Ведь знает же, как уколоть человека: калоши! Да разве это выход из положения? Иван Игнатьевич тут же полез под кровать и достал запылившиеся, аккуратно перевязанные шпагатом заготовки для чуней — полосу бусой от новизны резины шириной в добрую ладонь. На, мол, гляди — думает о тебе зять или нет?