Юрий Антропов - Ивановский кряж

Он махнул рукой и ринулся в турникет.

— Иван, ты что?! — вскочил с табуретки Агейкин. — Что я тебе такое сказал? — Он как бы в шутку перекрыл проход красным железным патрубком, и Комраков оказался в западне.

— Пусти, а то поломаю!

— Ломать нельзя. Начальника вахты позову.

Агейкин расторопно открыл второй проход, чтобы не скапливалась пробка, и когда Иван Игнатьевич хотел поднырнуть под патрубок, вахтер коротко свистнул в милицейский свисток.

— Сдурел? — испугался Иван Игнатьевич.

— А ты не ломись. Посиди маленько на табуретке. Охолони чуток. Я ж тебе, Иван, ничего такого не сказал… — Агейкин виновато улыбнулся.

— «Не сказал»… С тобой как с человеком, а ты…

— А что я? Ну назвал тебя Малюгин плавильщиком. Ну и что с того? Плясать мне, что ли? Я бы, может, еще удивился, если бы тебя обратно плавильщиком взяли, а так…

Иван Игнатьевич вздохнул.

— Да нет уж, теперь не возьмут. Разве что если война случится.

— Какая война?

— Никакая. Глупый ты, Агейкин, и не лечишься. Это мой Бориска так говорит. Не обижайся. Сам посуди, разве возьмут меня в плавильный цех, если пять лет назад, когда я моложе был, отставили от печи как непригодного?

— А почему отставили-то? Я ж так и не знаю, — смутился Агейкин. — Ты же тогда в другой смене работал. Из-за зрения, что ли?

— Ну. Из-за него. — Иван Игнатьевич отвернулся, чтобы вахтер не разглядывал его левый глаз. — Бельмо у меня. Еще с детства. Мать мух выгоняла, махнула тряпкой, известка попала в оба глаза. А я был молочный, в люльке качался. Натер глаза кулачками. А надо бы промыть сразу. Мать-то не хватилась. Не догадалась. Ревет и ревет дите. Поревет да перестанет. А глаза-то и давай болеть. Рассказывали потом, что обложило их белым — как у вареной рыбы стали. Ну, бабка одна взялась лечить — мол, попробую хоть один глаз, правый который, вылечить.

— Везет тебе на бабок, — сказал Агейкин.

— Не говори. Да тогда и время-то было какое. Шестнадцатый год. Какие уж там врачи…

— Ну и бабка-то… — навел Агейкин на продолжение рассказа.

— Сахарином она бельмо строгала.

— Как это?

— А так. Он же мелкий, как пыль, сахарин-то. Сыпанет в глаз — и моргай. И ведь поди ж ты! — будто впервые подивился Иван Игнатьевич. — Сострогала бельмо. Спасла мне глаз. Я ту бабку частенько поминаю… Жалко, конечно, что не оба глаза строгала. Уж рисковала бы до конца. — Он помолчал и смущенно признался Агейкину: — Интересно все же мне, как это двумя глазами смотрят? Охота хоть разок поглядеть вокруг двумя глазами.

Агейкин никогда прежде не видел Комракова таким — стоял тот перед ним в переплете труб какой-то потерянный, постаревший сразу лет на десять. А ведь поначалу-то думалось об этом неуемном человеке, что все в его жизни складывается как нельзя удачно, вечно бегает шумный, задиристый, ни о чем таком не печалится. Вернее, если и выпадают какие передряги, то кто-кто, а уж Комраков находит из них выход, голову вешать — не в его привычке.

— Да какая ррразница-то? — утешил его Агейкин. — Что двумя, что одним глазом одинаково, понимаешь ли.

— Ну да там…

— Правда-правда! Я знаю. У меня ведь два глаза. Я же могу проверить. Вот! — Агейкин закрыл левый глаз, плотно прижал его пальцем и долго оглядывался, придирчиво осматривая и заеложенные стены проходной, и потолок с мутным плафоном, и цементный пол. Потом отнял от закрытого века палец, разодрал слипшиеся ресницы, проморгался и так же обстоятельно осмотрел все двумя глазами, наглядно доказывая Комракову, что эксперимент поставлен со всей научной тщательностью.

— Все то же самое. Одна и та же каррртина. Что одной гляделкой, что двумя.

Иван Игнатьевич, неопределенно улыбаясь, и слушал и не слушал Агейкина, вовсе и не глядя на него. Оказавшись в тупике, он был вынужден проверять пропуска, которые то и дело раскрывали перед ним те, кто торопился на смену.

— Картуз с околышем давай, — пошутил он.

Но Агейкину этого было мало. Ему захотелось привести еще один довод, по которому выходило, что жить с одним глазом было даже удобнее. То есть не то чтобы удобнее, но выгоднее.

— Тебя же, Комраков, и в арррмию не брали!

— Не брали, — повернулся к нему Иван Игнатьевич, — хотя я и просился столько раз. У меня ж левый с бельмом-то. Я в сорок первом пришел в военкомат и говорю: «Я все равно при стрельбе его прищурю, левый-то». А военком мне: «Нет и нет. В тылу сгодишься». Я расстроился, а новобранцы острят: мол, тебя же, Комраков, в пешем строю, на марше, вправо заносить будет…

Кто другой, может, и посмеялся бы, но Агейкин, когда речь заходила о войне, вспоминал свой первый бой, в котором осколком гранаты развалило ему всю левую щеку. Он машинально всякий раз ощупывал шов от уха до подбородка и горько удивлялся: «Это ведь надо так! Изуродовало в первом же бою…» Но минуту спустя он говорил себе: «Это еще дешево отделался. Других в первом же бою убивало наповал».

— А меня, Комраков, видишь, как царррапнуло…

— Это тебя на войне?

— А где ж еще?

— Я и не знал…

— А тебя из-за глаза не взяли.

— Не взяли. Но я же не виноват!

— Не виноват. А могли убить. В первом же бою. Вообще бы тебя не было теперь.

«Ну да, конечно, — обиделся Иван Игнатьевич, — некому было бы сейчас капать тебе на мозги».

— А меня этот случай с военкоматом, — сказал он, — по-другому как-то к жизни повернул. Я тогда-то, вскоре, и приехал сюда эвакуированный завод поднимать на новом месте. А до этого болтался где попало. Начиная с детской колонии.

— С колонии?

— Ну. Везде побывал. И в колонии, и в детдоме. В колонию попал, когда отца на гражданской убили, а мать умерла. Родня деревенская разобрала нас троих кого куда. Устин и Наум младше меня были, так и остались в деревне, а я вскоре убежал в город — не верил, что тятю убили, хотел разыскать… Хлебнул под завязку. Так что долго потом жил по запаху.

— Как это? — не понял Агейкин.

— А так. Откуда съедобным пахло — туда и тянуло. После колонии в детдоме был, а когда подрос, в колбасный цех попал, кишки набивал фаршем. Потом на Балхаше рыбу коптил. Вот где рыбы-то было! Ешь — не хочу. Там-то я и с Аней встретился. Она мне как-то и заявляет: «Меняй профессию, а то дружить с тобой не буду!» — Иван Игнатьевич, как бы до сих пор дивясь этой ее выходке, покачал головой. — Дескать, рыбой от меня все время пахнет. Ну, шутки шутками, а подался я на курсы счетоводов. И до самой войны работал в бухгалтерии хлебозавода. А однажды даже бухгалтера замещал. Во, брат, как!

Агейкин хохотнул. Такой биографии Комракова он и представить себе не мог. С колбасы человек начинал, а кончил свинцом.

— Чудеса в решете! Тебя все время по пищевой части тянуло, директором хлебозавода был бы или какой-нибудь кондитерской фабрики, а теперь ты никто. На каких-то паршивых терриконах помешался. Судьба-индейка!