Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Это, Володя, ты исключительно правильно говоришь. Всякая работа — она свой запах имеет. К примеру, у нас, у металлургов. Иной раз искры из конвертора ка-ак сыпанут!.. Прошьют воздух в цехе не хуже молнии. И сразу напахнет, напахнет… Будто гроза в лесу прошла. Ну, может, оно так-то лишь тебе и кажется, а все равно! Так что удивляться не приходится…

Ночью Иван Игнатьевич никак не мог уснуть. Долго сидел на раскладушке под навесом «кораблика», вглядываясь в мерцающее море. Оно протяжно вздыхало в сутемени, сонно облизывая прибрежную гальку. У причала покачивалась красная лампочка пароходика. Иван Игнатьевич силился вспомнить слова чудной песни про дельфинов, которые плывут по синему морю, однако песня на ум не шла.

Впотьмах он разыскал в карманах брюк, переброшенных через перильца, подаренный Наумом рапан. Откинувшись на подушку, прислонил его к уху и в который уж раз подивился тому, что где-то в перламутровом нутре ракушки невидимо как рождался странный звук, вовсе не на морской далекий прибой похожий, как уверяла Таисия, а на шум вековых лесин под ветром, как считал Наум.

«Это уж, видимо, кому как…» — подумал Иван Игнатьевич.

Он сунул рапан под подушку, приподнялся на локти и неожиданно увидел брата — тот сидел под тентом, у самой кромки моря. Когда и вышел из «кораблика»!

Иван Игнатьевич заволновался, сел в раскладушке, помял рукой там, где было сердце. «О-ой, бра-атка… Уж не о деревне ли ты возмечтал? Растравил я тебя, поди. Зима там скоро ляжет, Наум, зимушка. Сопки покроются снегом. А по ним, по белым-то сопкам, сизой поволокой размахнутся ельник с кедрачом. А скрип от санной завертки по морозцу-то пойдет далеко-далеко… А, Наум?!»

Иван Игнатьевич встал, накинул на плечи одеяло и, покашливая в кулак, пошел к брату.

Случая, чтобы он проснулся позже Зинки, не было в жизни. Он и належится-то рядом с нею, ворочаясь без сна, и встанет-то затемно, напрасно поглядывая на часы, и вообще хоть на голове ходи по комнате — супруженька и ухом не поведет: дрыхнет себе, и все тут. Ее и будить-то станешь… Мыкнет невнятно и одеяло на голову натянет, как холостячка беззаботная.

Правда, себя он тоже не хвалит. Ну какого черта, спрашивается, каждый божий день чуть свет вскакивает с постели и бежит на автобус, хотя еще вполне мог бы поспать целый час! Человеку, видишь ли, мнится, будто мимо него проходит что-то такое, чего уже не воротишь. А когда он сидит в слесарке и слышит всем телом, как за стенкой гудит первый цех, на душе как-то легче, вроде и торопиться некуда, ничего такого он не теряет.

«Ерунда, конечно, блажь, — говорит себе Венька, выглядывая в темноте в сизое окно, мерцающее от мороза и фонаря у магазина. — Просто привычка, наверно, такая — рано вставать». Это от отца ему передалось, не иначе, тот, бывало, вскочит ни свет ни заря и припрется на завод задолго до гудка.

Венька без досады вспоминает, как на днях при посторонних Зинаида уколола его — стала уверять, что он ночью скрипит зубами. Стесняясь молодой супруги приятеля Сашки, бригадира из литейного, он отнекался: ничего, мол, такого за ним не водится. «Сама ты скрипишь», — только и осталось ему огрызнуться. Но все же запало в душу: чего это, интересно, он скрипит, снов сроду никаких не помнит, может, и не снятся они ему вовсе, а — скрипит… Вот отец не жалеет ночью зубов — это уж точно. Но тот знает, чего скрипит: тому все война снится, хотя он и не был на ней.

Да ведь Зинаиду не переспоришь. Ты ей слово — она тебе пять. Спасибо Сашке, поддержал: в армии их кровати стояли рядом, за три-то года успели узнать, кто спокойный во сне, а кто — воюет.

А впрочем, все может быть. Последнее время из-за этого проклятого чепе в цехе не то что заскрипишь — скулы сводит от дикой усталости…

По отцовской привычке, когда жили еще все вместе в одной комнатешке, одевался Венька беззвучно и впотьмах, отыскивая нужную вещь на ощупь. И не включи он перед уходом в прихожей свет — это письмо так и осталось бы лежать на полу до вечера.

Весточка была от Марии. Ну и почерк у сеструхи, вечно удивлялся Венька, буковка к буковке, а конвертик фасонистый, узкий и с наклеенной в уголочке шикарной маркой.

Тут же, в прихожей, Венька бегло просмотрел его — ни про какую хворь или смерть в нем не сообщалось, про стихии природные вроде тоже, значит, подождет, в автобусе его можно почитать не торопясь, со вкусом.

На улице опять не меньше сорока. Мороз все еще умудрялся выбивать туман из вконец обессилевшего за последний месяц воздуха. В десяти шагах перед собой ничего не видно. Вымороженные насквозь трамваи кажутся хрупкими — как только не разваливаются на ходу.

Что там ни говори, не забыл похвалить себя Венька и сегодня, а вот взять хотя бы транспорт. Муторно представить, если бы ему сейчас ехать куда-нибудь в сторону машзавода или свинцово-цинкового, знает он эти трамвайчики — печки в них грели только в первую зиму, как они появились. А потом будто век их не бывало. Под потолком, как в парной бане, чуть теплятся тусклые плафончики, и свет их почти не проникает наружу сквозь намерзшие в палец окна. И все, к чему бы ты ни прикоснулся, отзывается морозным хрумканьем — что рифленый пол, что изрезанные вдоль и поперек какими-то субчиками дерматиново-поролоновые сиденья. Его прохватило бы в таком трамвае в один момент в демисезонном форсистом пальтишке — третий год собирается справить с воротником и на подкладе, да не мерзнет в автобусе-то и в осеннем, а потому отнекивается, когда напоминает Зинаида.

Все у него подрассчитано крепко: нос не успеет замерзнуть, а уж вот и автобусная остановка. Метров сто от дома, не больше. Когда ни подойди — его «шестерка» тут как тут, потому что остановка возле автостанции и хоть один водитель да торчит в диспетчерской. Проходишь сразу на ребячье сиденье, в левый угол, где печечка — вот уж печечка! Подсел к ней правым бочком — добро! Наплевать на градусы за окном, а оно, между прочим, ясное и тоже теплое, не то что в трамвае, хоть носом к нему прижимайся.

Венька и впрямь припечатывается и высматривает, что на улице делается в такую рань. Про весну и говорить нечего, солнышко встает рано и бьет как раз в это оконце, и каждый раз есть на что посмотреть — вдоль всей сорокаминутной дороги, как в документальном кино, всегда что-нибудь новое. Вот эта махина, например, Дворец спорта — сплошное стекло до неба, — мали-иново так отсвечивает. День и ночь трудятся братья строители. Это только себе представить! Стеклянная дверь перед тобой распахивается: вечер добрый, товарищ Комраков! Вот, Вениамин Иванович, ваше абонементное место…