Юрий Антропов - Ивановский кряж

Наум со вздохом покивал головой: так-то оно так. Он уж и не рад был, что затеял этот разговор про деревню. Теперь, пока не уедет Иван, его поневоле оседлает эта думка — будет днем и ночью мерещиться теперь уже такая далекая, словно приснившаяся однажды, но все-то не избывшая себя из памяти родимая сторонка.

Таисия, похоже, ничего не замечая, что творится с мужем, утерла тыльной стороной ладони взмокшее лицо:

— Фу! Пришли наконец-то! Глянь, Ваня, какое место! — Она поставила банку с бараниной на камни. — Давайте, мужики, обеспечьте нас хворостом, а мы с Марией шашлыки на шампуры нанизывать начнем. Ой, ну и жарища!..

Она еще что-то затараторила про погоду, дескать, на Алтае белые мухи небось уже летают, завидую алтайцам!.. Но в голосе ее слышалось лукавое кокетство довольного своей жизнью человека, который при родственниках любит прибедняться. И Иван Игнатьевич это понял. Он посмотрел, как Наум, явно поддерживая женкино настроение, отчаянно мотнул головой, будто отгоняя негаданное наваждение, и сходу полез в море, поднимая веселенькую, пеструю, как японские плавки, радугу. И боком, боком, отвечая натянутой улыбкой на Наумовы брызги, пошел Иван Игнатьевич на склон, за хворостом, то и дело поддергивая на себе трусы.

— Ты, папа, не обращай на них внимания, — устало произнесла Мария, догнав его. — Бахвалиться любят… Хотя сама она ничего. Когда что найдет на нее.

— А Наум? — заранее удивляясь, спросил Иван Игнатьевич.

— А дядя Наум ни рыба ни мясо. Не пойму я его.

— Разве он тебе не помог тут? Ты же писала…

— Помог, помог. Встретил, отвел в контору. Как же… Я ни одной ночи у них не ночевала. Мне сразу же комнатку дали. Повезло. Свободные были. Как раз старый флигель отремонтировали.

— А Наум почему до сих пор в этом «кораблике» ютится?

— Не идет во флигель. Там же удобств никаких. Все на улице. А считается — нормальная жилплощадь. Дядя выжидает, когда новый дом сдадут. — Мария посмотрела вниз, на пляж, где суетились Наум и Таисия. Помедлила, словно прикидывая про себя, рассказывать ли дальше. — Вот он и поддерживал директора с профоргом, на меня нападал: мол, приехала позорить Комраковых…

— Это Наум?!

— А кто еще? Хорошо, хоть Таисия одергивала его. Они в разных лагерях потом были. Потеха! — Мария улыбнулась краешком губ. — Таисия у меня ночевала, пока вся эта оппозиция не кончилась.

Иван Игнатьевич забыл и про хворост.

— Почему же ты нам не написала?

— Расстраивать не хотела.

— Так бросила бы все да приехала домой!

Мария перевела взгляд к излучине залива, где остался поселок, и покачала головой.

— Нет… Я хотела раскрыть ему глаза на этого Кокона. На председателя месткома. Это я вначале хотела. А потом-то уж…

— Кому ему? Науму, что ли?

— Мите. Я ж писала как-то…

— А… Да-да! Писала.

Иван Игнатьевич смутился. Мария ни разу в жизни, сколько помнит себя, не говорила ему о своих сердечных делах, и отец не привык к подобным разговорам. Даже когда, лет десять назад, у нее произошел разрыв с отцом Игорька, летчиком Аэрофлота, она только и сказала: «Не надо, папа, не вмешивайся, чему быть — того не миновать».

— Митя упрашивал меня перед партсобранием, — продолжала Мария, — чтобы я не на Кокона нападала, а на директора. Мол, это он во всем виноват. У нас тут, папа, такое творилось… — Она покачала головой. — Ну а я взяла и выдала им всем троим: и Кокону, и директору, и Мите… Комиссия из горкома приезжала. Люди меня поддержали. Далеко не все, правда, но поддержали. Теперь у нас все по-новому! — Она улыбнулась. Пожалуй, впервые улыбнулась светло, раскованно. — Новый директор теперь. А Кокон на причале канаты таскает.

Отец обрадовался.

— Ну и молодец, доча! Теперь и домой можно, а?

— Не знаю, папа… Меня парторгом выбрали. Сложно пока что все.

— Ты ж сказала, теперь по-новому!

— По-новому. Но сложно и трудно.

Понимающе кивая, он помолчал.

— Ну а у тебя там как? — спросила Мария.

— Да тоже сложно и трудно, — улыбнулся он. — На пенсию вот собираюсь. Вообще-то давно можно было, стажу хватало, но я все думал, что в плавилку вернусь… Чтобы металлурги раньше времени не называли меня пенсионером. Да от старости никуда не денешься! — вроде как смирившись теперь с этим, неискренне засмеялся отец. — Удивляться тут не приходится.

Мария, сидя на камушке, тоже посмеялась — беззвучно, правда, больше одними глазами.

«Что-то перегорело в ней, — подумал отец. — А может, это она повзрослела просто. Пожила на стороне одна, без отца, без матери, хлебнула лиха вдосталь, вот и стала глядеть вокруг другими глазами».

Прежде чем спуститься к морю, они вспомнили и про Веньку, любимого братца Марии. Для отца было новостью, что Венька перешел в другой цех.

— А нам он ничего не написал…

«Ох, дети, дети… — зажав ладонями непробритое лицо, раскачивался на камне Иван Игнатьевич. — Сколько еще нам с матерью придется поволноваться за них! Ну, думали, вырастут вот, встанут на ноги — и душа за них не так болеть будет. Ничего подобного. Правду говорят: маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — большие заботы».

Внизу их встретил настороженный Наум. Заглядывая в глаза брату и племяннице, он протянул на ладони диковинную оранжевую раковину.

— Что это? — удивился Иван Игнатьевич.

— Рапан! Да здоровенный, дьявол. Дарю на память тебе. Прислони, Ваньша, к нему ухо — чего услышишь?

Иван Игнатьевич осторожно, двумя руками, поднес ракушку к уху. Что-то свербило в ней то низко, то высоко. Будто сухим песочком по донышку тазика царапало.

— Ну как, шумит?

— Шумит, ага… Исключительно шумит!

— На морской прибой вообще-то похоже, — встряла Таисия.

— Да как тебе сказать… — не согласился Наум. — Мне, к примеру, чудится, будто это лес под ветром волнуется. Лесины вековые. Кедры…

Иван Игнатьевич, подивившись словам брата, положил рапан на свернутые брюки и, пока шашлыки жарились, все поглядывал на него, как бы пытаясь проникнуть взглядом в его сердцевину, а потом, не выдержав, снова прислонил к уху. «Ведь это надо же… как шумит!» — хотел он сказать Науму, но тот отрешенно смотрел на мерцающие жаром угли, словно и не было тут никого.

После первого стакана сухого вина, который с дорожной усталости и на голодный-то желудок враз спьянил Ивана Игнатьевича, забылась обида на брата, возникшая после рассказа Марии.

— Наумша! — кричал он, покачиваясь над шипящими углями костра с шампуром в одной руке и стаканом вина в другой. — Уж так я рад-радешенек, что вижу вас всех! Господи, как во сне! Еще вчера был дома, ветер как раз поднялся, снежок полетел, а сегодня — курорт, белые пароходы с музыкой, и ты, братка, рядом! А я, грешным делом, думал уж: ну все, так и помру, не повидавшись с Наумом…