Юрий Антропов - Ивановский кряж

Малость придя в себя и оглядевшись, он повыспросил у женщины с метлой — уж ясное дело, была местной, не курортница, — где тут проживают Комраковы. Оказалось, что Мариина квартира у него в тылу — не знаючи миновал ее аж возле гаража, за парком, а «кораблик» Наума и Таисии, как выразилась уборщица, стоит у него перед носом.

Забыв про чемодан, Иван Игнатьевич как-то крадучись подошел к чудному домику, примостившемуся прямо на краю пляжа. Все четыре стены у него были сплошь стеклянные — окна во всю ширь от пола до потолка, а потому изнутри занавесили их циновками. «Это как же они тут живут? — смятенно подумал Иван Игнатьевич. — Не кораблик, а скворечник. Вот это устроился Наум… Не лучше цыгана в шатре».

Сноху Таисию он увидел под маленьким навесом у двери домика, выходящей к морю. Она тоже сразу узнала его, хотя виделись они за всю жизнь раза два, не больше.

— Господи, Ваня! — всплеснула она руками. — Это каким ветром тебя занесло?

Расчувствовавшись от этого простого и ласкового, как показалось, обращения к нему, Иван Игнатьевич сходу потянулся к ней поцеловаться, обнял крепко, без смущения, будто именно Таисия, а не Наум, и была его главной родственницей.

— А ты как меня узнала-то? — счастливо улыбнулся он и, сняв очки, просушил платочком выступившие на глазах слезы.

— А чего тебя не узнать? Копия — Наум! И очки все те же. Ты сними пиджак-то! Тут ведь тебе не Алтай.

— Да уж не Алтай… Я в демисезонном пальто и шляпе улетал-то, у нас же там скоро холода начнутся. Удивляться не приходится. Пришлось в Симферополе вталкивать в чемодан свою сибирскую амуницию. Ну и жара тут у вас! Похлеще, чем в плавилке.

— Где?

— В плавильном цехе, говорю.

— А… Да ты и рубашку скинул бы. Разболокись, разболокись! — засмеялась Таисия, и от этого деревенского полузабытого слова, которое припомнила сноха вроде как нарочно, душа Ивана Игнатьевича и вовсе запела. Он не знал, что ему делать в первую очередь — или бежать скорее разыскивать брата и дочь, или сначала расспросить обо всем Таисию, а то, чего доброго, она может и обидеться: за родню ее не считает, сразу умчался сломя голову к своим.

Выручила сама Таисия.

— Ты, Ваня, пока вот что… — она деловито посмотрела сначала на часы, а потом на оставленную из-за прихода гостя работу (сноха консервировала компот). — Иди-ка скупнись и позагорай малость. До обеда. Не срывай пока Наумшу с работы. А то он бросит все и прибежит домой. А ему никак нельзя оставлять пляж без присмотра. Дикари понабьются. Он же рядом тут, у тентов дежурит. И за Марией в обед сбегаем. Все вместе и посидим…

Он так и сделал. Занес чемодан, скинул рубашку с галстуком и, оставшись в брюках и майке, сел на песок, разглядывая море и пестрый от народа берег. Таисия вынесла желтый коврик и, не долго думая, швырнула его под ноги деверю. Смеясь, подсказала:

— Возьми, Ваня, поролон. Подстели под себя. Чего в песке-то рюхаться.

Жалея рельефную вещь, которую к стенке над кроватью впору прибить, он осторожно сел на поролон, подивился его мягкости и подумал: «Однако живут они тут…»

На белом теплоходике у причала с сипотцой работал усилитель. Одна песня была ну прямо занятная — про синее море, в котором плывут дельфины.

Да и все-то было тут чудно. И что теплынь вон какая, это в сентябре-то. И что море не косматое, как представлялось, а глянцевое, под вид зеркала, серебрится осколками, и нету ему конца и края. И что всяк друг перед дружкой красуется почти нагишом, — интересно, какое бы Аня высказала мнение по этому поводу, окажись она сейчас здесь.

Забыв о первом своем впечатлении, Иван Игнатьевич поймал теперь себя на том, что ему до завидок было дивно: брат Наум со снохой Таисией живут на самом берегу моря! Надо же так устроиться… Это ж если рассказать кому на Алтае, поди, еще и не поверят. Везучий в жизни Наумша, что и говорить, уж свое он не прогадает.

Иван Игнатьевич долго цокал языком, а потом разулся и, шевеля пальцами, стал было по-хозяйски разглядывать жилье брата и снохи, но в это время теплоходик протяжно гуднул, попятился от зеленых ослизлых свай, развернулся и, взмучивая придонный песок, направился близко вдоль пляжа, сообщая, что за рубль сорок пять копеек доставит желающим ни с чем не сравнимое удовольствие — прокатит к скалистым мысам с высадкой в бухтах. Приставив ладошку козырьком, Иван Игнатьевич прищурился в ту сторону, где могли быть эти самые бухты, и опять пожалел, что нет рядом Ани.

Будто игрушечный, теплоходик сделал круг и навострился обратно к своей привязи, колыхаясь на собственных волнах. Опять завел свое:

Млея от жары, Иван Игнатьевич протянул белые лытки к воде. Мокрая галька охолодила икры прежде, чем лизнул их сонный всплеск воды. «Интересно, — подумал он, — а ведь небось у Наумши и фотоаппарат теперь есть. Сварганил бы братка мою копию на фоне синего моря и белого парохода! А я бы послал фотокарточку в деревню, Устину. Пускай бы там поудивлялись!»

— Ты че не скупнешься-то, Ваня? — ласково окликнула Таисия с веранды. — Скинь майку-то. И брюки. Вот! А вместо трусов, иди-ка, я тебе дам плавки японские, Наум на пляже нашел, забытые.

Иван Игнатьевич сконфуженно оглянулся, повыше подтягивая на животе сатиновые трусы. От цветастых плавок он отказался наотрез и, сверкая сахарно белыми мослами, робко зашлепал вдоль пляжа, забредая по щиколотку и выше. Море теперь все изрябилось, начало упруго вымахивать на берег, стеклянно постукивая галькой.

Облепленный пестрой публикой, теплоходик легко заскользил к скалистому мысу. Иван Игнатьевич проводил его взглядом и повернул было назад, к своему поролону, как вдруг увидел брата. Наум в белом халате, ровно доктор какой, сидел у входа на пляж под грибком на лавочке и вынимал из футляра термометр.

«Мать честная! — в первое же мгновение поразился Иван Игнатьевич раздобревшей фигуре младшего брата и пухлым, здорового цвета, щекам его. — Это когда же разнесло его так, господи! Он же в семье самым дохлым был!»

Выйдя из воды, не спуская глаз с Наума, он нашарил рукой свободный лежак и присел на краешек.

Наум осмотрел термометр, огляделся и, поманив какого-то мальчишку, наказал ему забрести в воду не ниже колена и вверил хрупкий прибор. Когда нарочный вернулся, Наум обследовал отливавшую на солнце шкалу, нашарил в кармане мелок, взгромоздился коленями на скамейку и собственноручно вывел на черной графленой дощечке разные цифры: число, время суток, температуру воздуха… а под конец, чего-то помедлив, и температуру воды. Кое-кто, видно, от нечего делать подошел к дощечке поближе, и Наум, пряча мелок в карман, просто так сказал: