Юрий Антропов - Ивановский кряж

Иван Игнатьевич жалобно сморщил лицо, словно собираясь заплакать, но тут некстати помешала Таисия. Она вжикнула своим транзистором — и сразу же поймала неназойливую, знакомую еще по довоенным годам мелодию.

— Танго, танго! — вспомнил Иван Игнатьевич. — Оставь, Тая, послушаем.

Не понявшая момента сноха подскочила к нему, дурашливо шаркнула голой пяткой по камешнику и, не дожидаясь инициативы, положила руки ему на плечи, томно закатила глаза и пошла в танце, запела в такт мелодии:

Иван Игнатьевич, смущаясь, отстранился от нее, насколько это возможно было, чтобы не нарушать танца, поймал взгляд дочери и, удерживая шею в одном положении, закричал, перекрывая своим голосом музыку:

— Танцуй, доча! Это ж какое танго! Я его знаешь как назвал: «Сибирское танго»! Ты помнишь, Наум, — перевел он взгляд, — как мы до войны, когда еще в парнях бегали, танцевали такое же танго в бывшей церкви? А ну приглашай, приглашай племянницу.

Однако Наум не стронулся с места. Отставив недопитый стакан, он устроил свои ладони меж колен и задумался, уставившись в какую-то невидимую точку на море.

Таисия, словно догадываясь, о чем сейчас думал ее муж, бросила Ивана Игнатьевича, подбежала к Науму и дурашливо затараторила:

— Наум, а Наум! Давай-ка Ваньшу твоего искупаем! Окрестим в черноморской иордани! А то ишь какой неженка, ногу в море сунуть боится. А еще деверь называется…

Наум ничего не ответил, и Таисия, замышляя что-то, кинулась к береговому обрыву. В ямках, понаделанных кем-то, она живо наколупала черной каменно твердой глины и, разжижив ее в морской воде, вымазала себя с ног до головы.

Иван Игнатьевич решил, что сноха дурачится, как иногда бывало у них в деревне на масленицу, и, благодарный ей за такую память, немедленно поддержал начинание — заляпал и себя: ноги, живот, грудь. Таисия поймала по транзистору какую-то заграничную музыку-дрыгалку и начала, и начала — так завыламывалась, что приходилось только диву даваться!

Но сношка, испереязви ее, пошла дальше — приплясывая, намазала жидкой черной глиной и свои длинные распущенные волосы… И тут уж Иван Игнатьевич струхнул не на шутку: в своем ли уме баба?

— Наум! — кинулся он к брату. — Останови ты ее, ради бога! Разве ж волосы можно натрать грязью?! Нас же люди засмеют!

— Да брось ты, Ваньша, думать о чем не надо… — Наум отмахнулся от него и, даже не глянув на жену, пошел к морю. Забредя по пояс, он нескладно взмахнул руками и боком плюхнулся в воду. Заколошматил ногами, поплыл, что твоя ракета.

— Это, папа, местное мыло такое, — сказала Мария. — Кил-глина называется. Волосы мягкими становятся, их в морской воде можно мыть.

— Да попробуй ты, Ваня! — наседала на него Таисия, норовя обнять за шею перепачканными руками. — Дай хоть раз в жизни намылю голову своему деверю.

— Да мыль ты, вот пристала! — Иван Игнатьевич со смехом наклонил голову, и Таисия единым махом обляпала ее глиной.

— Слышь, Наумша! — он тоже кинулся к воде. — Давай плыви назад! Предлагаю махнуться — я тебе свои трусы, а ты мне — японские плавки! Хватит, покрасовался, теперь моя очередь! В конце концов брат я тебе или не брат?

До того ему было хорошо сейчас, что Иван Игнатьевич ощутил в себе странное желание буйства, — взять, к примеру, да броситься вслед за Наумшей, накупать его до икоты, а потом спасти! Жалко, плавать он совсем не умел.

— Эх, Ани с нами нет!..

Иван Игнатьевич то мелким бесом выплясывал под музыку, строя подплывавшему Науму рожицы, то плюхался в воду, окунался с головой и, выпучив глаза и отфыркиваясь, пулей вылетал на берег, на бегу подхватывая сползавшие сатиновые трусы.

Мария, держа рапан возле уха, смотрела на отца с легкой светлой улыбкой, которая так похожа была на улыбку матери.

Пополудни, когда его разморило вконец и от этого сухого вина, будь оно трижды неладно, с непривычки обложило все нёбо каким-то вяжущим вкусом и стала донимать изжога, захотелось Ивану Игнатьевичу испить обычной водицы. Отмахиваясь от снохи, опять было наладившейся танцевать, заторопил он брата и Марию: мол, ну их к лешему, бухты эти ваши, айдате домой.

Едва лишь пришли в поселок, Таисия сразу же завалилась спать на веранде, подложив под голову рельефный поролон. Иван Игнатьевич переоделся и, не теряя даром времени, в сопровождении мало говорившего Наума и задумчиво-отрешенной Марии неспешно обошел и набережную, и разные санаторные корпуса, и поселок со всеми его главными пунктами: перебывал в магазинах, на рынке, наведался в одноэтажную больничку.

— Ты уж не на разведку ли сюда приехал? — спросил Наум.

— А че такого… Может, я вот выйду на пенсию и переедем сюда с Аней, — неопределенно улыбнулся Иван Игнатьевич. — Вам с Таисией можно, а нам нельзя?

— Никто не говорит, что нельзя. Хоть сейчас на работу сосватаю, — вроде как принял Наум всерьез его слова. — А будет работа — дадут и жилье, какое-никакое.

Краем глаза отметив, что Марии этот разговор не нравится, Иван Игнатьевич, уже довольный в душе, все же повел игру дальше. Будто клюнув на предложение брата, он сказал:

— Пошли поглядим, что за работа…

В богатом, с колоннами, особняке за мостком с белеными лепными перильцами располагалась бильярдная. Что ж, игру эту Иван Игнатьевич уважал. В красном уголке плавилки у них тоже стоял бильярд, шары еще полобастей, пожалуй, будут. Правда, смотрителя там никакого не полагалось, а тут, в санатории, выделили для этого дела полставки. Нехитра работенка. Пока временно следил за бильярдом франтоватый парень, Володя Козырев. Профессии маркера он обучил Ивана Игнатьевича в одночасье — для наглядности тут же наклеил на кий кожаный наконечник, ловко так присобачил, дескать, куда как это просто. Ну, это и впрямь плевое дело — не чуни же склеить. А еще надо было держать всегда наготове мелок, чтобы товарищи отдыхающие не выражали свое неудовольствие по поводу отсутствия мелка. Обсказал все это Володя Козырев — и ну давай уговаривать, видимо, колеблющегося человека:

— Чего там долго думать, дядя Ваня! Работа клевая, другой такой тут не найдешь. Времени свободного — хоть отбавляй, забот никаких.

— А сам-то чего, Володя? Коли такая хорошая работа…

— Так я ж столяр, дядя Вань! Я эти деньги за неделю имею. Правда, днем-то уж не искупаешься в море, не позагораешь, придется вкалывать… Я вот на это безделье-то и позарился поначалу, когда приехал сюда. А теперь насчет своей работы договорился. Так что пора. А то я это… соскучился, как стружкой пахнет. Особенно если еловая, — смутился Володя.

Иван Игнатьевич пытливо покосился на брата, достал из кармана дареный рапан, прислонил к уху и, слушая его сбивчивый шепот, улыбнулся, ловя себя на мысли, что думает о постороннем — не о том, о чем надо бы думать здесь, на курорте.