Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Я меняю тон.

— Открывайте, а то выломаем дверь.

Человек за дверью долго раздумывает.

— Нам надо с вами потолковать. Отворите.

Я слышу еще какой-то слабенький голосок, пожалуй детский.

Дверь отворяется.

— Руки вверх!

Окруженный облачком вьющегося пара, как в бане, он медленно поднимает руки. Я подталкиваю его дулом автомата, а он пятится назад, и таким манером мы входим в большую комнату, где вообще нет никакой мебели. На облезлом стуле стоит маленькая елочка — на ней нет ни ярких цепочек, ни ангелов, ни шаров, ни свечек, она усыпана лишь клочками ваты. Возле елочки стоит темноволосая девочка — она приподнялась на цыпочки, а в руках держит пачку ваты. Она смотрит на нас с любопытством, а в глубине ее глаз таится радость — неожиданное рождественское приключение.

Теперь я смотрю на мужчину в упор и вижу между рукавами деревенского свитера, как в рамке, смуглое лицо, густые черные волосы и выступающие вперед, припухшие губы. Я невольно опускаю автомат и прижимаю его к шинели, словно для того, чтобы прикрыть сердце, которое начинает бешено колотиться.

Наконец затянувшееся молчание прерывается:

— Можно мне опустить руки?

Я пережевываю густую слюну и не могу выдавить ни слова в ответ. Он опускает руки. Мне хочется увидеть в его глазах отраженное воспоминание, тот блеск, который устранит все мои сомнения. Но он, сутулясь, как и когда-то, смотрит на меня с напряженным вниманием, с безотчетной тревогой, и только теперь я постепенно осознаю, что я давным-давно не брит, что на мне нелепая одежда, что я стал гораздо взрослее с тех времен.

— Есть еще кто-нибудь в доме?.. — спрашиваю я умышленно низким голосом и со страхом смотрю ему в глаза.

Он боится моего автомата, обросшего инеем, а я боюсь, что он меня узнает.

— Нет, я один. — И он бросает взгляд на елку, возле которой стоит девочка с ватой в руках.

Мне хочется спросить, где та женщина, которую я знаю, запомнил навсегда и которая, сама того не подозревая, первая открыла мне женскую наготу. Но я вовремя спохватываюсь, ведь я все еще надеюсь, что он меня не узнает.

Лед узловатыми корнями сползает с оконных стекол на подоконники. Между двойными рамами лежит такая же точно вата, украшенная бессмертниками. Гудит невидимая печка. От елки пахнет костелом. Я не знаю, как следует поступить, и жду, пока капля растаявшего снега стечет с мой щеки и увлажнит запекшиеся губы.

— Ну, что случилось, Старик? — спрашивает Ласточка.

Я отступаю на несколько шагов к середине комнаты, так чтобы хозяин дома был виден Мусе.

— О боже, — вдруг слышу я Мусин голос и оборачиваюсь.

Она стоит перед ним и вглядывается в него широко раскрытыми глазами.

— О боже. Возможно ли это? — повторяет она.

Он едва заметно улыбается одними только губами. Потом приглаживает волосы, как бы заподозрив, что беспорядок в его прическе вызвал удивление у этой девушки в заснеженном полушубке.

Я постукиваю сапогами, сбивая с них лед.

— Уведи девочку, — говорю я Ласточке.

Она все еще, не отрываясь, смотрит на него.

— Нет. Я останусь.

— Ты слышишь? Уведи ее.

— Нет. Разреши мне остаться.

Меня охватывает бешенство, я силком выталкиваю ее в сени. Потом возвращаюсь. Он стоит на том же месте и растирает локоть, который, видимо, у него онемел, пока он держал руки вверх.

Я открываю дверь во вторую комнату — там темно.

— Иди, — говорю я ребенку.

Девочка с ватой в руке послушно уходит, но не плотно притворяет дверь. Я хочу ее захлопнуть, но девочка впивается в край створки, мешает мне, неловко борется со мной.

— Я боюсь темноты, — говорит девочка.

— Закрой на минутку дверь, — вмешивается ее отец. — Пан сейчас уйдет.

— Пусть останется хоть маленькая, самая малюсенькая щелочка.

— Закрой только на минутку. Потом я позову и ты откроешь.

— Но я же боюсь.

Я вижу стиснутые, побелевшие детские пальцы на ребре двери и чувствую, что кровь все сильнее стучит у меня в висках.

— Закрой сейчас же, слышишь, негодница! — кричит мужчина.

Пальцы медленно разжимаются и исчезают, а дверь тихо, без скрипа закрывается.

Оконное стекло дрожит. Стучат, потеряв терпение, Сокол или Тихий. Мы оба смотрим на это окно, расписанное затейливым узором, и вдруг глаза наши встречаются.

Я вижу, что его лоб покрыт потом. Смуглые худые щеки дергаются от внезапных судорог. Мне кажется, что его плечи трясутся в каком-то странном, нескоординированном ритме.

— Можно уже отворить? — слышим мы робкий голосок девочки. Она стоит в приоткрытых дверях и по-прежнему держит вату.

— Закрой, дрянь этакая! — рычит он.

Девочка исчезает. Дрожащей рукой я роюсь в кармане, где лежит приговор. Скольжу пальцами по холодной подкладке и не могу найти листочка, который я столько раз трогал, пока мы сюда шли.

С хозяином дома творится что-то неладное. Он повернулся лицом ко мне, разевает рот, словно задыхаясь, ловит воздух, и по этим судорожным движениям губ я прочитываю фразу, откуда-то мне запомнившуюся:

— Тяжело быть чужим среди своих.

Руки его начинают дергаться, кажется, будто он хлопает себя по бедрам, глаза вылезают из орбит от напряжения, у меня создается впечатление, что он вглядывается в какую-то точку на моей груди. Я инстинктивно дотрагиваюсь до этого места и обнаруживаю обжигающий меня холодом автомат.

И вдруг он падает навзничь, со всего маху стукаясь головой об пол. Я подбегаю к нему, вижу закатившиеся белки глаз и слышу странные звуки, срывающиеся с губ, на которых выступили капли крови.

Тихий и Сокол снова и снова стучат в окна.

— Ты должен его убить. Должен его убить, — бормочу я про себя. — У тебя такой приказ.

Я слышу, как скрипнула дверь у меня за спиной, и, совершенно потеряв голову, поднимаю автомат и ищу пальцами спусковой крючок. Нащупываю регулятор и безотчетно перевожу автомат на одиночные выстрелы.

Потом, целясь в правую сторону его груди, я судорожно нажимаю на крючок. Не успел еще отзвучать грохот выстрела, а я уже выбегаю в сени и сталкиваюсь здесь с Мусей: она в отчаянии цепляется за меня обеими руками, но я вырываюсь и скатываюсь со ступенек в глубокий снег. По локти вывалявшись в горячем снегу, я с лихорадочной поспешностью вскакиваю на ноги и, ничего не сознавая, бегу в сторону железнодорожной линии.

Потом я несусь вдоль рельс, перескакивая со шпалы на шпалу, а морозный воздух захлестывает меня, спирает дыхание. Позади нестройно и гулко шагают мои товарищи.

Мы долго в полном молчании убегаем, словно спасаясь от многочисленной погони, пока наконец снова не выбираемся на дорогу, которая ведет в пущу.

— Подождите, ей-богу, больше не могу, сейчас отдам концы, — кричит нам вслед Тихий.

— Правильно, никто ведь нас не гонит, — говорит Сокол.