Мишель Монтень - Путевой дневник. Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию [litres]

Он говорил, что в Риме не видно ничего, кроме неба, под которым он был основан, да плана его местоположения, приобретенное же им знание о нем – отвлеченное и умозрительное – ничего не дает чувствам, и люди, говорящие, что тут, по крайней мере, видны руины Рима, изрядно преувеличивают, потому что руины столь чудовищной громады оказали бы гораздо больше чести его памяти и внушили бы к ней гораздо больше почтения, а так это всего лишь могила. Мир, исполненный враждебности к долгому господству Рима, первым делом сокрушил его, вдребезги разбив все члены этого восхитительного тела, потому что, даже совершенно лишенный жизни, поверженный, обезображенный, он все еще внушал страх, а потому мир похоронил и сами его руины. То, что мелкие образчики этих обломков все еще появляются из гроба, – заслуга фортуны, сохранившей их как свидетельство бесконечного величия, с которым столько веков, столько пожаров и неоднократных поползновений мира уничтожить этот город так и не смогли ничего сделать. Но вполне вероятно, что эти разрозненные члены, которыми теперь любуются, – наименее достойное из того, что от него осталось, потому что ярость врагов этой бессмертной славы подвигла их разрушить в первую очередь наиболее прекрасное и достойное; и хотя у зданий даже этого ублюдочного Рима еще было чем вызвать восхищение нашего нынешнего века, его сейчас привлекают эти древние лачуги, заставляя снова вспомнить гнезда воробьев и ворон, что лепятся во Франции под сводами и на папертях церквей, недавно разрушенных гугенотами. Еще он [г-н де Монтень] опасался, видя, какое обширное пространство занимает эта могила, что ее вовсе не призна́ют за таковую и что она по большей части засыплет сама себя; это [он сказал] при виде того, во что превратилась некогда чахлая кучка мусора, состоявшая в основном из горшечных черепков и битой черепицы, которая в древности доросла до груды столь чрезмерного размера, что по высоте и ширине сравнялась со многими природными холмами [он сравнил ее с горой Гюрсон, решив, что она такой же высоты, но вдвое шире], это было ясное указание его грядущей судьбы, чтобы дать почувствовать миру заговор врагов против славы и превосходства этого города, посредством этого столь нового и необычайного свидетельства о его величии [428]. Он говорил, что не может с легкостью допустить, учитывая слишком малое пространство и место, которое занимают семь холмов, в частности, самые известные, такие как Капитолий и Палатин, что там помещалось столь большое количество зданий. Видя только останки храма Мира на Римском форуме [429], распавшегося на несколько ужасающих скал и от которого до сих пор отваливаются обломки, как от большой горы, кажется, что всего два таких здания могли бы [занять] все пространство Капитолийского холма, а ведь там было двадцать пять – тридцать храмов, помимо многих частных домов. Но на самом деле многие догадки, которые основываются на описаниях этого древнего города, совершенно неправдоподобны, поскольку и сам его план, и вид беспрестанно изменялись [430]. Некоторые из ложбин были засыпаны, даже самые глубокие места, например, Велабрум, бывшая низина с озером, куда из-за его положения стекались городские нечистоты, [теперь] достиг высоты других природных холмов, которые его окружают, и все это создано кучами мусора и грудами обломков больших зданий; и Монте Савелло – это не что иное, как часть развалин театра

Марцелла [431]. Он полагает, что, если бы древний римлянин мог увидеть свой город [сегодня], он не смог бы узнать его по местоположению. Подчас случается, что после долгих поисков в земле случайно натыкаются на капитель весьма высокой колонны, которая все еще стоит на своем подножии в ее толще. Там ищут только основания старых лачуг или сводов, какие имеются у всех подвалов, но ни опор древних фундаментов, ни стен, которые стояли бы прямо. Однако на самих этих обломках древних зданий, там, где их рассеяла фортуна, они утвердили основания своих новых дворцов, словно на больших скалах, крепких и надежных. Вполне можно заметить, что под некоторыми нынешними улицами на глубине в тридцать с лишним футов проходят прежние.

28 января у г-на де Монтеня случилась колика, которая ничуть не помешала ему в обычных делах, и у него вышел один большой камень и другие, помельче.

30-го [января] он видел древнейший религиозный обряд, который существует среди людей, и наблюдал за ним весьма внимательно и с большим удобством: это было еврейское обрезание.

Он уже видел другую церемонию в их синагоге [432], как-то в субботу утром, их молитвы, когда они поют не в лад, как в кальвинистской церкви, и некоторые уроки Библии на древнееврейском, приноровленные ко времени. В подобных звуках у них имеется ритм, но [также] крайняя неслаженность из-за смешения стольких голосов разного возраста, поскольку дети вплоть до самых малолетних тоже в этом участвуют, и все без различия разумеют древнееврейский. Они уделяют своим молитвам не больше внимания, чем мы своим, занимаясь среди этого другими делами и не привнося большого благоговения в свои таинства. Они моют руки при входе, и в этом месте у них считается непотребством обнажать голову, однако они опускают ее и преклоняют колена, когда им это велит их набожность. На плечах или на голове они носят некие покрывала с бахромой: все вместе было бы долго пересказывать. В послеобеденное время их ученые по очереди дают наставление в вере по поводу отрывка из Библии на этот день, делая это по-итальянски. После наставления какой-нибудь другой присутствующий ученый выбирает кого-либо из слушателей, а иногда двух-трех подряд, чтобы опровергать сказанное тем, кто только что читал. Тот, кого мы слышали, был, похоже, очень красноречив и остроумен в своих доводах.

Что касается обрезания, то оно делается в частных домах, в комнате ребенка, самой удобной и светлой. Однако там, где это состоялось, церемония проходила у входной двери, потому что жилье было неудобным. Они дают ребенку крестных отца с матерью, как мы; отец называет ребенка. Они обрезают детей на восьмой день после рождения. Крестный отец сидит на столе и кладет подушку себе на колени, крестная мать приносит ему ребенка, после чего уходит. Ребенок завернут по-нашему; крестный его разворачивает снизу, и тогда его помощники и тот, кто должен делать операцию, все начинают петь и сопровождают пением все это действо, которое длится какую-то четверть часа. Священнодействующему не обязательно быть раввином, это может быть и кто-нибудь из них, каждый желает быть призванным к этому делу, потому что они почитают великим благословением, когда кого-либо часто к этому приглашают: некоторые даже покупают себе приглашение, кто за платье, кто за какое-нибудь иное добро для ребенка, и считается, что, если количество обрезаний достигает некоторого числа, которое им ведомо, у того, кто их делал, губы после смерти никогда не съедаются червями. На столе, где сидит крестный отец, в то же время имеется набор всего, что потребно для операции. Кроме того, один человек держит в руках сосудец, полный вина, и стакан. Еще имеются горящие угли в очаге на полу, на котором священнодействующий первым делом греет свои руки, а потом, увидев, что ребенок раскрыт и что крестный держит его на коленях головой к себе, берет его член и одной рукой притягивает к себе кожицу, которая сверху, а другой отталкивает головку и член от себя. Край этой оттянутой от сказанной головки кожи он зажимает серебряной прищепкой, которая оставляет ее в таком положении и не дает лезвию повредить головку и плоть члена. После чего обрезает ножом эту кожицу, которую тотчас же закапывают в землю, которая там имеется в тазу среди прочих орудий этого таинства. После чего священнодействующий отворачивает пальцами остаток кожицы с этой головки и, насильно ее разрывая, отталкивает назад, под головку. Похоже, что это больно и требует многих усилий, но тем не менее они не видят в этом никакой опасности, хотя там по-прежнему имеется рана, которая затягивается дня через четыре или пять. Ребенок кричит так же, как наши, когда их крестят. И вот, когда эта головка члена наконец открыта, тому, кто проводил обряд, спешно подносят вина, и он, взяв его немного в рот, начинает посасывать окровавленную головку этого ребенка и сплевывать высосанную оттуда кровь, потом немедля снова набирает вина в рот – и так до трех раз. Когда это сделано, ему протягивают в маленьком бумажном кулечке красный порошок, именуемый ими «драконьей кровью» [433], которым он присыпает и припудривает всю эту ранку, а потом обматывает весьма аккуратно член этого ребенка нарочно нарезанными для этого бинтами. По завершении этого ему дают стакан, полный вина, и он посредством некоторых сказанных слов благословляет его, как они говорят. Затем отпивает оттуда глоток, окунает туда палец и трижды подносит на пальце каплю ко рту ребенка, чтобы тот пососал; потом отправляет этот стакан в том же состоянии матери и женщинам, которые ждут в каком-то другом месте этого дома, чтобы те допили остаток вина. Кроме того, третий человек берет за длинную рукоятку серебряный круглый, как мячик, инструмент, в котором пробиты маленькие дырочки, как в наших курильницах, и подносит его сначала к носу исполнителя, потом к носу ребенка, потом крестного: они полагают, что эти запахи укрепляют и проясняют дух в благочестии [434]. У [исполнителя] тем временем весь рот по-прежнему в крови.