Мишель Монтень - Путевой дневник. Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию [litres]

Мы начали бал на площади вместе с проживающими по соседству женщинами, и я сначала опасался, как бы мы не остались одни; но вскоре со всех сторон собралось большое общество, и в частности, многие дворяне и дамы из Синьории, которых я встретил и приветил как можно лучше, так что, как мне показалось, они остались достаточно довольны мною. Поскольку было чуть жарковато, мы направились в зал дворца Буонвизи, который весьма подходил для бала.

Было около двадцати двух часов [680], уже начинало смеркаться, так что я обратился к наиболее благовоспитанным дамам, сказав им, что, не имея ни таланта, ни отваги, дабы оценивать красоту, грацию и прелесть, кои видны в присутствующих здесь девушках, я прошу этих дам, чтобы они занялись этим самолично и распределили награды согласно их достоинствам. Церемония несколько затянулась, потому что они отнекивались от этой щекотливой обязанности, полагаясь на чистую порядочность с моей стороны. Наконец я предложил им вот какое решение: если они пожелают принять меня в их совет, я выскажу свое мнение. И в самом деле, я стал выбирать глазами, то одну, то другую, неизменно отмечая красоту и миловидность; после чего обращал их внимание на то, что быть украшением бала не зависит всецело от ловкости ног, но еще и от умения держать себя, от общего вида, от манер и грации всей ее особы. Таким образом, дары были распределены, одним досталось больше, другим меньше, но вполне сообразно. Раздававшая призы дама вручала их танцовщицам от моего имени. А я, наоборот, все обязанности сбросил на нее. Таким образом, все прошло в большом порядке и по правилам, разве что одна из этих барышень отказалась от награды, которую ей присудили, и меня попросила из любви к ней вручить ее какой-то другой, но я счел, что поступить так будет совсем некстати, потому что ее заместительница оказалась отнюдь не из самых приятных. Для вручения этих призов вызывали тех, кто отличился; каждая по очереди вставала со своего места и подходила туда, где мы с дамой сидели друг подле друга. Я выбирал приз, который казался мне подходящим, и, поцеловав его, передавал сказанной даме, которая брала его из моих рук, преподносила его девицам и ласково говорила: «Вот этот господин делает вам прекрасный подарок, поблагодарите его». – «Вовсе нет, вы обязаны исключительно милости этой дамы, которая сочла вас достойной среди многих других этого маленького вознаграждения. Я же всего лишь досадую, что он не достоин более такого-то или сякого-то из ваших достоинств», – в общем, я говорил в зависимости от того, какими они были. То же самое сразу же проделали для мужчин. Я не включаю сюда дворян и дам, хотя они тоже приняли участие в танцах. Для нас, французов, это и вправду приятное и необычное зрелище – видеть столь миловидных крестьяночек, наряженных как дамы и танцующих так же хорошо, а то и гораздо лучше.

Я пригласил всех отужинать, потому что в Италии пиршества являются ничем иным, как нашей очень легкой трапезой во Франции. Я обошелся всего лишь несколькими блюдами из телятины да несколькими парами цыплят. К ужину пришел полковник этого викариата г-н Франческо Гамбарини, болонский дворянин, с которым мы подружились, и привел с собой некоего французского дворянина и больше никого. Но я усадил за стол Дивицию, бедную крестьянку, которая проживает в двух милях от водолечебницы. Эта женщина, как и ее муж, живет трудами своих рук. Она некрасива, ей тридцать пять лет, у нее зоб на шее, и она не умеет ни читать, ни писать. Но когда она была очень юна, в доме ее отца проживал один из ее дядюшек, постоянно читавший в ее присутствии Ариосто и некоторых других поэтов, а ее ум оказался настолько восприимчив к поэзии, что она не только с необычайной легкостью сочиняет стихи, но еще вводит в них старинные сказки, имена богов, названия стран, сведения из разных наук и имена прославленных людей, словно училась по всем правилам. Она сочинила для меня много стихов. По правде сказать, это только стихи и рифмы, но изящного и непринужденного стиля [681]. На этом балу присутствовало более ста посторонних, хотя время было совсем не подходящее, потому что в эту пору собирают главный урожай всего года. И местные жители работают, не обращая внимания на праздники, собирая утром и вечером листья тутового дерева для своих шелковичных червей, и все девушки заняты этой работой.

В понедельник утром я пошел в купальню немного позже обычного, потому что велел постричь себя и побрить; потом помыл голову и четверть часа поливал ее душем под большим источником.

На моем балу среди прочих был и местный викарий, выполняющий обязанности судьи [682]. Так называют магистрата, которого назначают на один семестр, чтобы судить гражданские дела в первой инстанции, и он, конечно, знает всех, кто не выходит за пределы маленькой установленной суммы. Для уголовных дел имеется другое должностное лицо. Я сообщил ему то, что, по моему мнению, Синьории следовало бы ввести здесь по поводу некоего правила; это было бы очень легко сделать, и я даже внушал ему средства, которые казались мне наиболее пригодными для этого. Просто всем купцам, которых много приезжает за этой водой, чтобы развозить ее по всей Италии, надлежит обзавестись свидетельством о количестве воды, которым они нагружены; что помешает им совершать подлог, как я прознал об этом, и вот каким образом. Один из перевозчиков явился к моему хозяину, который всего лишь частное лицо, и попросил его, чтобы тот дал ему письменное свидетельство, что он, дескать, везет двадцать четыре бочки этой воды, в то время как их у него было всего четыре. Хозяин поначалу отказался засвидетельствовать такой обман, но перевозчик утверждал, что дня через четыре или шесть вернется за оставшимися двадцатью бочками, чего, разумеется, не сделал, как я и сказал викарию [683]. Этот чиновник очень хорошо принял мое мнение, но стал изо всех сил допытываться, стараться узнать имя перевозчика: какое, мол, у него лицо да какие волосы, а я ни за что не хотел сообщать ему ни то ни другое. Я сказал ему, что хотел бы для начала установить в этом месте обычай, соблюдаемый на самых известных водах Европы, где особы определенного положения оставляют свои гербы, дабы засвидетельствовать свою признательность по отношению к этим водам; он меня очень благодарил от имени Синьории. В ту пору в некоторых местах уже начинали косить сено. Во вторник я оставался в купальне два часа и чуть меньше четверти часа поливал себе голову из душа.

В тот же самый день приехал на воды некий купец из Кремоны, обосновавшийся в Риме; у него было много необычайных немощей, но тем не менее он все еще ходил и говорил, и был даже, как это видели, доволен жизнью и весел. Главный недуг поразил его голову: она у него была столь слаба, что он, по собственным словам, до такой степени терял память, что, поев, совершенно не мог вспомнить, что ему подавали за столом. Если он выходил из дома по какому-нибудь делу, ему приходилось возвращаться раз десять, чтобы спросить, куда он должен идти. Он едва мог закончить Отче наш. С конца этой молитвы он по сто раз возвращался к началу, никогда не замечая ни в конце, ни в начале, что он ее уже кончил. Он был глух, слеп и очень болен [684]. Порой он чувствовал такой большой жар в почках, что был вынужден постоянно носить свинцовый пояс. Долгие годы он жил под строгим надзором лекарей, чьи предписания благоговейно соблюдал. Было довольно любопытно видеть различные предписания врачей из разных областей Италии, противоречившие друг другу во всем, что касалось ванн и душей. Из двадцати предписаний не было и двух согласных между собой. Они почти все обвиняли друг друга в смертоубийстве. Этот бедняга вдобавок стал жертвой странного несчастного случая, причиненного ему ветрами [685], которыми он был переполнен: они выходили у него из ушей с такой силой, что часто мешали ему спать; а зевая, он чувствовал вдруг, как ветры бурно вырываются наружу и этим путем. Он говорил, что его наилучшим средством, чтобы освободить себе желудок, было положить себе в рот четыре грана крупноватого маринованного кориандра, потом, немного размочив и пропитав его своей слюной, сделать из него затычку для заднего прохода, и действие этого снадобья также было быстрым и ощутимым. Этот же человек был первым, на ком я видел эти большие шляпы, сделанные из павлиньих перьев и покрытые легкой тафтой у отверстия для головы. Она высотой с ладонь [686]и весьма просторная; внутренний головной убор из армуазина [687]и пропорционален размеру головы, чтобы солнце не могло туда проникнуть; поля шириной почти в фут с половиной, чтобы заменять наши зонты от солнца, которыми на самом деле неудобно пользоваться, сидя верхом на лошади.