Владимир Пирожников - Пять тысяч слов

Первые капли застучали по крыше Беседки белого журавля и словно размыли некую завесу перед лицом тайшигуна. Напряженно глядя в лицо Дэ фэй, придворный историограф хотел как бы в ее прекрасных чертах отыскать ответ на вопрос, прозвучавший под сводами беседки. И по мере того, как дождь все сильнее шумел в саду, на суровом лице тайшигуна все отчетливее разгоралось вдохновение новой мысли. Нет, это не была простодушная радость прозрения; это был горький восторг человека, ступившего на край пропасти и решившего умереть достойно.

— Драгоценная фэй... — начал Цянь голосом, в котором одновременно ощущались благодарность и предельная мука. Но больше он ничего не успел добавить. На берегу озера Спящих лилий раздались голоса, и из зарослей выскочило четверо евнухов, потрясающих обнаженными мечами.

— Меня нашли... Прощайте! — бросила Дэ фэй и, словно уносимый ветром лепесток, выскользнула из беседки.

Дождь помешал слугам императора увидеть, что в беседке есть кто-то еще. Когда, окружив Дэ фэй, они скрылись и у озера вновь стало тихо, тайшигун медленно извлек из своего низкого столика простую глиняную чашу, вылил в нее содержимое маленького бронзового сосуда и поставил перед собой. То немногое время, которое еще оставалось у него, он хотел посвятить размышлениям о самом себе.

Ливень, набрав силу, плотной тяжелой стеной пронизывал заросли сада; размокла дорожка, ведущая к Восточному дворцу, под брызгами грязи, взлетавшими с земли, скрылась изящная резьба на низких перильцах беседки. Словно птица, застигнутая непогодой, тайшигун сидел, закрыв глаза и втянув голову в плечи. С новой болью, будто впервые он переживал смысл тех вопросов, на которые ему когда-то уже удалось дать ответ. Зачем изучать и описывать деяния древних? Зачем излагать некогда сказанные слова, оживлять давно угасшие споры и ворошить прах людей, навсегда ушедших от нас? Тайшигун припоминал, как писал он в одной из глав своей книги: «Жить в настоящее время и писать о пути древних — это для того, чтобы увидеть в нем, как в зеркале, свои достоинства и недостатки, хотя отражение это и не будет вполне точным». А на другой дощечке он утверждал: долг историка — в том, чтобы «разрешить сомнения, отличить правду от лжи, назвать добро — добром, а зло — злом».

Много лет тайшигун гордился тем, что во всех ста тридцати главах своей книги ему удалось осуществить намеченное. Но теперь он с отчаянием видел, что, может быть, в этом-то и состояла его ошибка и глубочайшая вина! Он, придворный историограф, человек, из рук которого страна получала историю, приложил все силы к тому, чтобы разделить неделимое, отличить правду от неправды и, воздав должное правым и виноватым, побежденным и победителям, извлечь из всего происшедшего смысл и сделать его незыблемым. Это его кисть запечатлевала оценки и наименования поступков, это его мысль проникала в неведомое и делала его познанным. Так вправе ли он упрекать государя в односторонности, в неспособности понять «превращение вещей» и сходство противоположностей? Желая понять многообразие мира и навести порядок, человек придумывает имена для обозначения всего, что существует. Но, называя вещь именем, он выделяет ее из бесконечного и всеобъемлющего дао. «Дорога возникает, когда ее протопчут; вещи становятся тем, что они есть, когда люди дадут им названия, — говорил Чжуан Чжоу. — Однако надо всегда помнить: то, что субъективно отмечается как стебель и столб, прокаженный урод и красавица Си Ши, великодушие и вероломство, лицемерие и странность, — все это дао объединяет в единое целое». Помнил тайшигун и мудрое наставление Лао-цзы: «При установлении порядка появились имена. Поскольку возникли имена, нужно знать предел их употребления. Знание предела позволяет избавиться от опасности». Опасностью Лао-цзы называл заблуждение, когда люди забывают о главном. А главное состоит в том, что истинно существует только дао; все остальное — слова.

И тайшигун горестно качал головой, вспоминая, как однажды он уже обдумал и уяснил себе эти мысли, что он положил себе руководствоваться ими. Три года назад, выйдя из тюрьмы, он решил, что никогда больше не возьмет в руки тушь и кисть, ибо желание разобраться в вещах и навести во всем порядок нарушает предел употребления имен. Стоило ему, придворному историографу, назвать силу силой, как те, кто внимал ему, переставали видеть в силе слабость; стоило назвать правду правдой, как в ней уже никто не видел неправды. Поэтому кривое в сознании многих не могло быть прямым, светлое не могло быть темным, а победитель Ли Лин не мог быть побежденным. Вот почему его нарекли «предателем»! Нет, тайшигун не желал больше нарушать предел; он решил сложить с себя миссию судьи и, ничем не выделяясь, раствориться в простом бытии, не обладающем именем. В те дни он писал своему другу Жень Шао-цину: «Поэтому иду я за толпой, с которой вместе я всплываю иль ныряю, и вместе с миром всем то вверх иду, то вниз, чтоб заблужденья мира разделять».

И вдруг — о Небо! — он почему-то опять вступил в спор с императором, он опять назвал свое бытие и свои мысли верными, а слова и мысли государя — неверными. Да, он опять впал в пристрастие. Сознавая это, Цянь испытывал какое-то горестное удовлетворение. Теперь он понимал, что задевало его, когда он ставил в пример себе и другим дела Пяти Императоров. Хуан-ди, Яо, Шунь и прочие мудрые правители не были людьми — они были богами. Они могли, называя вещи и вводя для установления миропорядка имена, соблюдать предел их употребления. Люди же, слабые земные люди, стремясь закрепиться в этом огромном, бесконечном мире, не способны выпускать из своих рук то, что они добыли с таким трудом. Так, люди верят, что кончик осенней паутинки очень мал, а гора Тайшань очень велика, и это кажется им истиной. Но в сравнении с полной пустотой кончик паутинки очень велик, а гора Тайшань в сравнении со всей Землей выглядит ничтожной. Какие же они на самом деле? И что означают слова «больше» и «меньше», «лучше» и «хуже», «правда» и «ложь»? Чтобы понять это, надо оставить привычные представления и отправиться на поиски. Тайшигун всю жизнь верил, что он — человек, который может облегчить людям эти странствия. Он полагал, что, описывая взгляды и поступки древних, он извлекает из них урок, полезный для всякого, кто желает чему-нибудь научиться. Но вправе ли был он учить кого-то, если сам впал в заблуждение, о котором предостерегал некогда Лао-цзы? Разбирая дела давно минувших эпох, разве мог он судить, не впадая в пристрастие и не нанося ущерба всеобъемлющему дао? Цянь с горечью перебирал в памяти строки великой книги: «Небо и земля родились одновременно со мной; внешний мир и я составляем единое целое. Поскольку мы уже составляем единое целое, можно ли еще об этом что-то сказать? Единое целое и слова — это два; два и один — это три. Если от этого продолжить дальше, то даже искусный математик не сможет достичь предела исчисления, что же тогда говорить об обычных людях?»