Филиппо Маринетти - Футурист Мафарка. Африканский роман

Их бормочущие голоса примешивались к усталым жалобам моря, которое плакало и кудахтало во всех жилах и порах скал, словно в человеческом теле.

От времени до времени раздавался страшный смех. Это кузнецы издевались и осмеивали наивными шутками невзрачных и дрожащих ткачей. Эти, прижавшись друг к другу, ворчали при грубых взрывах смеха и хохота своих грозных врагов, чуя в то время ледяное дыхание смерти.

Мафарка медленно вернулся к Подземельям, но душа его скользила меж ребер, как мелкий песок, и воля улетела, как ласточка, далеко, за облака.

Открытое море сверкало всеми своими плитами, отшлифованными, как паперть храма, и корабли проходили по нему, от времени до времени наклоняя мантии из пестрого полотна; эти мантии отражались в зеркальной поверхности.

Мафарка ощущал вокруг себя и над собой святой полумрак мечети с неизмеримыми сводами, каждая оконница которых, сделанная из светящегося облака, сверкала, как драгоценность.

Фиолетовый дым отдаленных деревьев поднимался огромными колоннами, чтобы держать купол вызвездившегося небосвода; но они были на таком расстоянии одна от другой, что храм зенита, казалось, держался чудом.

Вдруг последний жест заходящего солнца в приотворенном горизонте расстелил темно-красные ковры, по которым были вышиты чудовищные птицы и трепещущая листва, покрывшие всю мостовую моря.

В старательно отделанных сводах неба только темно-синее и золотое. На грозной черноте запада грядка золотых розеток и больших золотых кружев, положенных бордюром на горизонте.

Сверху спускались лучи звезд, как тысячи золотых звенящих цепочек, которые колыхали на уровне воды дрожащие отблески, бесчисленные светильни.

Там и сям белые дома молились. Одни стоя, другие на коленях или распластавшись ничком, маленькими группами, в голубых платьях и светлых тюрбанах, рассеянные в беспорядке на потемневшем красном морских ковров и слегка затерянные среди этого пышного безмолвия.

Мафарка шел медленными молитвенными шагами с похолодевшим сердцем, плывущим по воле волн молитв, охватившей спокойную мечеть вечера.

Вдруг он почувствовал за собой тихие шаги, крадущиеся с ловкостью леопарда, идущего по следам, колыша зеленый и прерывающийся запах дикой мяты.

Мафарка обернулся. Нет! Нет! Это был не ветер и не ночное животное. Черная тень вырисовывалась около него! Человеческий образ, который дышал. Женщина, и у нее только лицо выступало из ночи, лицо перламутровое, точно ослепленное, омытое воспоминаниями о лунном свете, которым Мафарка некогда в детстве наслаждался. Черная и страстная шевелюра сбилась на затылке и спускалась вдоль стройной мускулистой спины. Женщина открыла большие, блестящие глаза фиолетового шелка и распространила вокруг себя теплую нежность детского взгляда. Ее полузакрытые губы тоскливо вздыхали:

– Мафарка! Мафарка!

Тут произошло нечто сверхъестественное. Слушая ее, душа Мафарки потеряла познание молчания, став неожиданно необычайной. Мир, века, свет, – все начиналось этим голосом, который сладостно, как руки любовницы, ласкающей могучего самца, ощупывал короля. Женщина слегка наклонила вперед тело, но его очертания были почти неуловимы в охватывающем полумраке. Почти дымок, гибкий и повинующийся невидимым ветеркам. Но ее маленькие, голые руки подсказывали пылающую наготу тела. Мафарка уже чувствовал на себе, в себе это притягивающее тело; эти белые ноги, исчезающие под темным платьем, были на вид так мягки, так нежны, что он хотел бы иметь их на своем лице, во рту. Под шелковистым плащом брошенного на него взгляда, Мафарка почувствовал себя на миг взятым, захваченным, плененным навсегда… Ему ничего больше не хотелось на свете; быть с радостью, с радостью радостей в руках, как с сокровищем!.. И он позволял вознести себя тонким запахом этой женщины высоко, высоко, как некогда его поднимали руки матери.

Он увидел себя маленьким, не больше, чем плод во рту женщины, на ее зубах, которые она вдруг показала; так вытаскивают кинжал из ножен. И было похоже, что она вдруг показала один из самых тайных и сладких уголков своего тела…

Невыносимая тревога мучительно сдавила горло Мафарки пред свежей сладостью этих кротких губ, раздвигающихся над белым сладострастьем. Сок райских плодов!.. И в то же время внутренность раны, которую она жалобно показала бы матери, для того, чтобы та излечила…

Вот почему Мафарку охватило смутное желание плакать.

– Откуда ты, божественное томление?.. Роза вырванная из небесных садов бурей моего сердца!..

– Я пришла из голубых глубин твоей юности, и в моих глазах вздымают пыль твои забытые дороги веселого школьника!.. Меня зовут Колубби!.. Ты меня очень любил в вечера твоих мрачных дней!..

– Мне не надо тебя, потому что вот вечер чудного дня ликований!..

– Я пришла надушить твои губы для поцелуя той, которая ждет тебя!..

– Значит, ты знаешь мою тайну! Ты хочешь приготовить меня к смерти!.. Ага! твои ноздри уже почувствовали божественное разложение моего тела?!..

Одним прыжком Мафарка бросился на женщину и схватил ее в объятия так грубо, что ее тяжелые косы расплелись, стекая; но она не обратила на это внимания и становилась под насилием гибкой; медленно и обаятельно прижималась к Мафарке всем телом, которое словно расплавлялось, оставаясь в то же время гладким и крепким.

Мафарка чувствовал его возродившимся, брызжущим и трепещущим, как струя воды, в своих объятиях, внутри себя… Разве ее груди не собирались взлететь кверху?..

Он был упоен тоской:

– Ах, нет!.. Удались!.. Уходи!.. – воскликнул он, отталкивая ее. – О, что, что в тебе есть такого, что потрясает меня всего, вплоть до корней!..

Она стояла перед ним, слегка наклонясь вперед. Ее тело неуловимо двигалось в такт с полетом ее то остроумных, то легких, окутанных грустью, взглядов. Ее глаза порой таили улыбку палаша, как будто для того, чтобы защитить незримое великолепие ее, дрожащего под беспокойными складками фиолетового платья, тела. Туманные водовороты оживляли линии ее бедер, подобно тому, как невидимые течения и небесные отсверки оживляют поверхность моря.

Вся пылающая, роковая нагота Колубби буйно кричала под строгим и целомудренным платьем, и ее чувственность была тем более покоряюща, что движения женщины, казалось, хотели заставить позабыть про эту чувственность.

Ее груди сердились и умоляли, то идя навстречу, то противясь, не двигаясь при неуловимых изменениях выражения; также и ее лицо теплого перламутра, также и ее глаза, где поочередно проходили томная теплота весенних дождей, острие жестокой мысли, обморок бездн и далеких небес.

Она улыбалась оттененной улыбкой, которая открывалась постепенно, как веер, отливая цветами радуги в отблеске умирающего солнца.