Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

– Значит, она знала, что произошло?

– Конечно.

– И ты получил от нее то сочувствие, которого искал?

– Нет. Совсем наоборот. Эта студентка оказалась самой непримиримой и жестокой. Она начала с упреков, базировавшихся на истории, которую ей преподавали, прежде всего, в израильском колледже. «Почему, – вопрошала она, – евреи смогли проникнуть в любые слои любых стран и осесть там, словно у себя дома? Проникнуть в их души? Почему с такой легкостью перебираетесь вы с места на место, не заботясь о создании и укреплении дружественных уз с другими людьми, даже прожив среди них сотни и тысячи лет? Только ли потому, что у вас есть свой, особенный бог, ЕДИНСТВЕННЫЙ, и даже когда вы в него не верите, нет у вас сомнения, что именно благодаря ЕМУ вы имеете право быть и жить повсюду? Так стоит ли удивляться в таком случае тому, что вас никто не любит? Кому вы нужны? И как собираетесь вы выжить?»

– Все это – давно знакомые песни, Ирми. Не так ли? Ты уже, я уверена, слышал их не раз. Все мы слышим уже не первую тысячу лет. Ты согласен?

– Пусть так. Но в то время, на крыше в Тулькарме, среди бездонной горечи, прозвучавшей в словах этой молодой беременной арабки, они приобрели новую окраску. Может быть, потому, что у нее приближались роды. Может, потому, что рядом с ней не было мужа, способного поддержать ее, может быть, из-за того, что ей пришлось так внезапно прервать учебу… она почувствовала, что может говорить совершенно откровенно. Да и кто я был для нее? Старый и упрямый еврей. Плевать она хотела на меня… на таких, как я. «Что вы тут делаете снова, – едва ли не кричала она. – Что может выискивать глубокой ночью человек среди своих врагов? Почему вы тревожите и пугаете моего отца? И чего вам нужно от меня? Чтобы я высказала вам сочувствие о гибели солдата, который вломился в жилище, где ему ничего не принадлежало, нисколько не заботясь и не беспокоясь о нас, не зная, кто мы такие, и что мы такое? Который взбирается на семейную крышу дома, чтобы убивать нас – всех или одного из нас – и думает при этом, что делает нам большое одолжение… Более того, оказывает честь, оставляя после себя вымытое помойное ведро, из которого убрал свидетельство своего страха, свое дерьмо… полагая, очевидно, что мы за это должны простить его за оскорбление и унижение, испытанное нами? Но как такое можно простить? Можно ли нас подкупить, вымыв за собою ведро?»

– Так она тебе все это объяснила? Как дополнительное оскорбление? Но это же идиотизм!

– Нет, Даниэла, не пытайся облегчить себе жизнь. Она не идиотка и не сумасшедшая. Странная – да. Но не идиотка. Она говорила ясно и логично. «Мы уже вдоволь нагляделись на вас, – кричала она, – мы от вас устали. Вы захватили нашу землю, нашу воду, вы контролируете любое наше движение – так дайте нам, в конце концов, жить так, как живете вы сами. Иначе нас ожидает общее самоубийство. Но вы… вы… несмотря на все ваши способности торить пути среди других народов, вы открыты лишь для самих себя, не смешиваясь ни с кем, и не желая, не допуская, чтобы кто-то смешивался с вами. Так что же нам остается? Только ненавидеть вас и молиться, чтобы настало время, когда вы уберетесь отсюда, потому что эта земля никогда не станет для вас отечеством, поскольку вы никогда не знали, как стать частью того, что вас окружает. Так что давайте, убирайтесь, – кричала она мне в лицо, – хватайте ваш посох – и вон отсюда. Мы все ждем этого… все… даже младенец у меня в животе. Он тоже этого ждет!»

– Как ее звали?

– Она не сказала мне.

– Та так дословно цитировал ее, как если бы она тебя убедила.

– Она меня не убедила, но заинтересовала. Впечатлила меня. Своей женской убежденностью. И еще эта ее беременность в придачу. Потому что если бы Эяль не был убит, у меня могла бы быть такая же невестка, способная наградить меня, родив ребенка, говорящего на сладкозвучном нашем иврите.

– Опять ты за свое: сладкозвучный, чудесный иврит. С чего это ты вдруг заговорил о подобного рода сладостях?

– Когда араб говорит на правильном иврите, без ошибок, пусть даже более цветистом, чем обычно, он придает ему какое-то дополнительное обаяние. Благоуханность, что ли. Акцент смягчает все слова, благодаря тому, что бессознательное произношение «р» звучит как «в», придавая фразам бо́льшую, чем в чистом иврите, музыкальность. При этом глаголы в предложениях выдвигаются вперед, создавая драматическое различие. А кроме того, возникающая монотонность превращает утверждение в вопрос. «Это причиняет мне боль», – так, допустим, говорит – или хотела сказать она. Но прозвучало иное: «Как это могло не причинить мне боль?» А вместо того чтобы сказать: «Я вас ненавижу», она говорит: «Как люди могут не ненавидеть вас?» И так далее, все в таком же роде.

– И в этом ты находишь сладость?

– Я – да.

К полудню в «амбулансе», несущемся от гор к морскому побережью, расположился механизм лифта, единственный в своем роде, сопровождаемый четырьмя филиппинцами, предусмотрительно держащимися от него чуть в стороне. Старший Яари тоже здесь, он в инвалидном кресле, чувствуя удовлетворение от того, что разборка была произведена без накладок; а сейчас он обдумывает уже следующий шаг – как убедить Готлиба сделать новый поршень, который вернет несколько одряхлевшее инженерное чудо к новой жизни.

Кроме всего, он несколько смущен вырвавшимся у него рыданием во время встречи со старой подругой на пороге ее квартиры, но, с другой стороны, он не может не восхищаться мудрой доброжелательностью, с какой она сумела представить его слабость как проявление некогда присущей ему силы. Во всяком случае, этой силы оказалось достаточно, чтобы отказаться от предложенного ему ужина. Кто знает, не расплакался бы он снова, увидев приготовленные специально для него любимые пирожные…

Яари и эксперт, прижатые друг к другу, сидели вместе с Морисом впереди, слушая рассказ шофера о его последней поездке с матерью Яари.

– Когда я увидел вашего отца и задвинул внутрь его инвалидную коляску, сразу вспомнил о ней. Я по ней скучаю. Она была настоящей леди, и когда ее не стало, она, Амоц, была тех же лет, что и вы сейчас, она никогда не жаловалась на горечь жизни и никогда не болела.

Яари согласился с подобным описанием, уместив его суть в одном предложении: «Старайся по мере сил жить так, чтобы у тебя не было повода жаловаться на горечь жизни. И тем более (это он добавил, подумав немного) старайся не болеть». Но время собственного его финального испытания еще не наступило, и ему пока что не оставалось ничего, кроме удивления: почему в полдень рабочего дня ему никто еще не позвонил из офиса, чтобы задать тот или иной вопрос, получить совет или доложить о какой-либо неприятности – неужели дела могли решаться без него… Может быть, подумал он, в стране объявлен еще один выходной для общения детей и родителей? Полный недоумения, он созвонился со своей секретаршей, которая уверила его, что все сотрудники явились на работу вовремя и в данную минуту находятся на своих рабочих местах и прилежно трудятся, и что за все это время никаких проблем, потребовавших вмешательства мудрого руководителя, ни у кого не возникло.