Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

Он пошептался с адвокатом, который пришел к выводу, что может лишиться своего гонорара, если вдруг выяснится, что он не видел дефекта собственными глазами. Возможно, умнее было бы отнести замеченный и обнаруженный брак на счет страховой компании. Техник-полукровка угрюмо сидел на крыше, склонясь к блоку контроля, зато огромные глаза специалистки по шумам и звукам сияли так, словно она приглашала Яари присоединиться к ней и, поднявшись, еще раз увидеть удивительный музыкальный инструмент.

– А собственно… почему бы и нет? – Только на этот раз он хотел бы не останавливаться на тринадцатом этаже, а проделать весь этот путь наверх вплоть до тридцатого. И кто знает – может быть, он для себя откроет новые созвучия?

– Ты тоже на этот раз поднимешься с нами и услышишь, что это такое, когда играет оргáн, – сказал Яари, напрямую обращаясь к юристу. – Я доставлю тебя туда собственноручно.

И адвокат, симпатичнейший молодой человек, вынужден был принять вызов Яари и приготовиться к вознесению, как это, ухмыляясь, назвал позднее техник-ремонтник.

– Я тоже знаю теперь, как нужно нажимать три кнопки, – шутил он, очень аккуратно поднимаясь от этажа к этажу вместе с адвокатом и экспертом.

Он впервые добрался сам до самого верха шахты, до тридцатого этажа, чтобы оттуда услышать реальную мощь зова бездны. Далеко под ними могли они разглядеть плавающий белый светлячок, перемещавшийся по вестибюлю. Затем техник осторожно опустил их до тринадцатого этажа, и эксперт направила свой луч света на губы (или ноздри), превратившиеся волею небес в трубы гигантского оргáна, использовав для этого мастерство работяг, прибывших в эти края за куском хлеба из Румынии, Таиланда и, не исключено даже, здешних арабов, надеявшихся каким-то образом поселиться во внутренних помещениях – подвалах и подсобках огромного здания. Но тревога, овладевшая молодым юристом, которому еще не доводилось взлететь сквозь непроглядную тьму на сотню метров, по-видимому, истощила все его силы, в том числе – силу воображения, и он, уже ничего не понимая, непрерывно вскрикивал:

– Что это? Где? Где мы находимся? Я ничего не вижу!

Столкнувшись впервые с проявлением подобной тупости со стороны представителя юридического сообщества, эксперт все еще освещавшая лучом фонаря бездонную темноту вокруг, вытянулась всем своим телом в сторону шахты, указывая рукой на странные трещины, похожие на промоины и покрытые плесенью, – и в эту минуту свисающий конец ее красного шарфа, обмотанного вокруг шеи, зацепился за железный выступ противовеса, натягиваясь; она вскрикнула и выпустила аварийный фонарь из рук; подобно метеору он устремился в непроглядную бездну под ними, в то время как она, вцепившись в железный брус, пыталась освободиться, стеная от боли, и стон этот пронзил его до самого сердца.

Через несколько минут после того как симпатичный археолог удалился, гостья услышала звук заработавшего мотора дожидавшейся его машины, и поспешила к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как свет фар, пробившись сквозь мягкий дождик, лег на грязную дорогу, хлестнув ее словно золотым бичом.

Принесенные ученым косточки уютно устроились среди туалетных принадлежностей, небрежно завернутые в какой-то цветастый лоскут, и через какое-то время она решила завернуть их еще во что-либо изолирующее археологические реликвии от ароматов макияжа и духов… Но, подумав, от подобного решения отказалась. Уж если все то, что окружало и соприкасалось с этими костями в течение последних миллионов лет, не смогло повредить их подлинности, ничего страшного, даже если кто-то учует исходящий от них аромат современной парфюмерии.

Несмотря на ее обещание информировать зятя о принятой ею на себя маленькой миссии, она не спешила увидеться с ним, и ничто не принуждало ее упоминать о некоторых моментах и вещах, затерявшихся или забытых в водовороте приготовлений к предстоявшему этим утром отлету. Она надела кроссовки, а также – поскольку ночь выдалась теплой – старый плащ сестры и решила спуститься вниз, в его временное жилище. Но дверь, которая открылась от легчайшего ее прикосновения, прикрывала лишь абсолютно пустую комнату с обнаженным остовом кровати. Отчасти удивленная и отчасти разочарованная, она заглянула в гостиную. Высокий стол занимал прежнее место у западного окна и, к ее немалому удивлению, весь был уставлен остатками праздничного ужина. То же творилось и на других столах, а раковины для мытья посуды были доверху забиты горами грязных кастрюль и сковородок. Несмотря на беспорядок и грязь, она чувствовала себя как дома в этой огромной кухне, и ее ничуть не испугала перспектива остаться здесь в одиночестве. А поскольку она не сомневалась, что Ирмиягу рано или поздно появится, чтобы пройти в свою комнату, она уселась на скамью возле одного из столов и приготовилась к ожиданию.

Тишина была абсолютной. Она стала думать о доисторических косточках, лежавших сейчас среди ее предметов макияжа, и снова ощутила вину перед преданной своей домработницей, которая, похоже, снова не дождется губной помады, которая (по ее словам) была ей просто необходима. Должна ли она добавить этой доброй женщине еще большее разочарование, поведав, из-за чего, где и при каких обстоятельствах ей, Даниэле, пришлось лишить ее такого ожидаемого – и вовсе не из-за несоразмерно высокой цены – обещанного подарка?

Она расчистила от крошек небольшое пространство на столешнице, положила голову на руки и закрыла глаза. Она подождет его немного подольше, но если он снова сошлется на головную боль, оправдывая ею желание уединиться в лазарете, – вдобавок к уверенности, что у нее не хватит храбрости искать его в такой темноте, – что ж, ей придется отступить и отменить (или, по крайней мере, отложить) приготовленную специально для него речь вплоть до минуты расставания.

Задремав у огромного стола, она чувствовала, что погружается во все более глубокий сон, который накрывал ее волной. Ощущение было, словно крошечная птичка, пролетая над ней, биением крылышек передает трепетную весть и тут же отлетает прочь, чтобы через минуту вернуться обратно. И когда Даниела, очнувшись, подняла отяжелевшую голову и открыла глаза все в той же темноте, то в течение какого-то времени не в силах была понять, где она, и что с ней происходит, но вот то, что не вызывало у нее сомнения – это силуэт, четко вырисовывавшийся в обрамлении оконной рамы, уже осветленной неясным излучением, – видение маленького слона с хоботом, осторожно поднимавшимся кверху, и удивительным глазом, плывущим рядом с ним, – независимое создание, во всей его голубизне и печали.

Но видение быстро угасло, вновь превратясь в абрис, силуэт на высоком столе, чернеющий остов гигантской ветви, горевшей все то время, пока длилась праздничная речь, а теперь брошенной здесь, словно тлеющий кусок янтаря на поверхности плиты, в которой забыли до конца прикрыть дверцу.