Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

У Яари на миг екнуло сердце, и он смог только молча кивнуть. Затем он попросил показать ему, где здесь туалет. Он быстро закрыл за собою дверь, а когда выяснилось, что освещение включается снаружи, решил обойтись без света. Он спустил брюки и сидел так в темноте, напряженный, в ярости, переполненный болью, не в состоянии понять, что происходит.

Похоже, что стена за его спиной была внешней, выходившей на улицу, и, несмотря на поздний час, он мог слышать, как течет вода и завывает ветер. Он ощущал, как нарастает в нем тревога из-за приближения рейса, которым прилетала Даниэла. Сама мысль о том, что могло произойти (а произойти могло все, что угодно) с самолетом, проделавшим путь из Африки, вдруг завладела им целиком, рисуя все новые и новые картины бедствий. Но в то же время он был абсолютно уверен, что практическая сметливость его зятя в любых обстоятельствах поможет ему сделать все, чтобы Даниэла вовремя вернулась на родину.

Раздавшиеся в квартире новые голоса, полные радости жизни, свидетельствовали с полной несомненностью, что прибыли, наконец, представители строительной компании, готовые сделать все необходимое, чтобы загладить свои ошибки.

«А чем все закончилось? Да тем, что, в конце концов, они забыли о своем желании передать со мной найденные ими древние кости». Подумав об этом, Даниэла испытала разочарование, наблюдая в окно, как два последних грузовичка выруливают на дорогу. «Но я не побегу за ними, чтобы напомнить… Очевидно, это для них не так уж и важно. А может быть, они не решились довериться мне, хотя вполне допускаю, что это – одна из присущих третьему миру особенностей – неспособность к последовательному мышлению. Но мне упрекнуть себя не в чем – ведь я не только не испугалась взять с собой их посылку – я искренне радовалась возможности помочь им…»

Это была последняя ее ночь в Африке и, возможно, последнее прощание с зятем. И теперь не будет уже никого, кто привезет с собой урну с его прахом, чтобы захоронить ее в Израиле. Достигла ли она цели своего визита: воссоединить прежние воспоминания с тем, что еще не успело покрыться пылью времени, ожидающего всех впереди, – ведь это было самое малое, чего ее сестра заслужила? И не имеет значения, что Ирмиягу всячески избегает разговоров о своей жене, предпочитая подбрасывать и подбрасывать все новые щепки ярости в погребальный костер дружественного огня, которому сам никогда не позволит угаснуть, ссылаясь при этом на неугасимую страсть пророков, исполненных неукромимой ярости и гнева. Какой бы неподдельной ни была его тоска по Шули, от которой он утаил то, что отважился приоткрыть ее сестре, важнее всего, что сама Шули не страдала от пламени, бушевавшего внутри ее мужа, пламени ненависти ко всему окружающему миру, важно, что она до конца, несмотря на смерть сына, полна была любви – любви к исполненному зла и боли, единственному, данному всему живущему миру.

Израильская гостья, обычно погружавшаяся в глубокий сон, беспокоилась, что на нее может накатить, как результат переутомления, такая бессонница, которая свалит ее с ног как раз с первыми лучами солнца, и она не сможет как следует попрощаться ни с этими так гостеприимно принявшими ее местами, ни с людьми. Она, пожалуй, могла бы погрузиться в сон, попробовав дочитать оставшиеся страницы романа, в расчете на то, что его надуманная искусственность уже после первых строк вызовет у нее головокружение, но затем склонилась к тому, что это средство надо сохранить для двухчасового ожидания пересадки; приняв решение, она засунула книгу в наружный карман снабженного колесиками чемодана ради облегчения своей участи в кафетерии Найроби.

Ирми моментально исчез сразу после праздничного ужина – он явно избегал ее. Он целиком, похоже, был захвачен желанием как можно быстрее и надежнее избавиться от нее, боясь, что, перед тем как исчезнуть, она заставит его поклясться его любовью к сестре, что он не оборвет все связи с семьей. Быть может, он понимал, что она не преминет использовать момент расставания, чтобы снова оспорить и опровергнуть его аргументы. До сих пор она только выслушивала его, поощряя его разговорчивость, не позволяя себе даже тени недоверия и внимательно следя за тем, чтобы он не уснул. Будучи преподавателем старших классов, она усвоила опыт общения с незрелыми подростками, жизнь ее этому научила – и в этом, пожалуй, была причина того, что она проявляла нетерпимость к недозрелым, как ей казалось, возражениям со стороны взрослых.

И в самом деле, она не только хотела – и готова была – разрушить, сравняв с землей, все его аргументы; в бешенство приводила его готовность и тяга к исчезновению. Потому что Шули – останься она в живых – была бы безмерно разочарована, доведись ей узнать о безразличном устранении кого-то из любимцев семьи, служившей всегда эталоном надежности; она не приняла бы намерение мужа потеряться в каком-то Богом забытом месте, спрятавшись от всего, что было важным для самой Шули. Но неожиданно для Даниэлы ее ярость и гнев переместились на собственного ее мужа, невыносимая тяжесть отсутствия которого никогда еще не ощущалась так остро, как в эту последнюю ночь в Африке. Пусть уже завтрашним вечером он окажется рядом с ней, она чувствовала, окажись он мудрее – или решительнее в своей любви, не пришлось бы ей совершать это путешествие в одиночку. Он обязан был настоять на своих правах мужа, что бы там она ни говорила – он должен был отмести всю ее болтовню и присоединиться к ней. И точка.

Возможно, Амоц сумел бы договориться с Ирмиягу. Нашел бы с ним общий язык. Не в отношении его и не для него, а ради Шули – точно так же, как для Элинор и Иоава, чтобы после завершения своей учебы они вернулись бы в Израиль. Только Амоц с его откровенной и прямой интеллигентностью мог бы добиться от Ирмиягу обещания не обрывать все нити, связывающие его с семьей, – до тех, по крайней мере, пор, пока черная полоса в его жизни не пройдет.

Но Амоц, подумала она про себя с легким презрением, несомненно, воспользуется ее отсутствием, чтобы залечь в постель пораньше. Внутренним взором она уже видела его в красной его фланелевой пижаме нежащимся, раскинувшись, в просторной супружеской кровати, в окружении фотографий детей и внуков, в то время как сама она собирала разбросанные повсюду по полу финансовые приложения, в глубине души догадываясь, что он, быть может, предпочел бы находиться в данную минуту не там, в Тель-Авиве, но здесь, на заброшенной африканской ферме, бодрствующим и готовым вступить в борьбу с человеком, готовым сдаться соблазну саморазрушения.

Конечно, нигилизм Ирмиягу может быть всего лишь маской, за которой скрывается ужасная личная травма. Но она знала, что ненависть к самому себе не в силах помочь реабилитации. Вот почему она бессильно ее противостояние Ирмиягу, вот почему она не может переубедить его, приводя даже самые серьезные возражения. Она всего лишь преподаватель английского языка, она имеет дело только со значением слов, с грамматикой и – время от времени – с анализом персонажей, разбирая содержание коротких рассказов и пьес. Но голова Амоца переполнена лишь фактами и образами, и он в состоянии вспомнить множество убитых и раненых с обеих сторон и не только в войнах, которые вел Израиль, но и в сражениях между другими странами. Когда он брался за чтение, то читал все подряд – биографии и современную прозу, – а потому в состоянии был в случае необходимости приводить примеры произошедшего в то время и в тех местах, о существовании которых она даже не подозревала; и потому же был он в состоянии сравнивать израильтян с другими народами, отличать реальные проклятия от выдуманных, искусственных. Ему следовало бы сейчас находиться с нею рядом, чтобы удержать в узде своего зятя, и не только ради торжества справедливости и правды, но и для того, чтобы сохранить надежду для их детей и него самого, чтобы Элинор и Иоав смогли вернуться в Израиль, произвести на свет хотя бы еще одного внука, восстановив потерю и придав этой жизни смысл, а заодно избавившись от ощущения сладости, которую почувствовал Ирми в иврите молодой палестинки, исполненной ненависти и презрения.