Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

– Я привезла тебе кипу газет из Израиля.

– Газет?

– А также кучу журналов и приложений… По моей просьбе стюардесса собирала их по всему самолету, и я набила ими полную сумку, так что тебе будет из чего выбирать.

Ироническая гримаса скользнула по его лицу. В глазах внезапно вспыхнули искры.

– Ну и где же они?

Несмотря на усталость, она склонилась над чемоданом и извлекла объемистый сверток. В какой-то момент ей показалось, что подарок этот вызывает у него отвращение, что возникает у человека при взгляде на скользкую, отвратительную рептилию, которую ему предлагают потрогать.

Затем он сгреб скатанный в рулон газетный ворох, шагнул к бойлеру, открыл дверцу, за которой метались языки краснеющего пламени, и одним движением сунул туда сверток и захлопнул дверцу.

– Подожди! – вскрикнула она. – Стоп!!!

– Там им и место, – он злобно улыбнулся свояченице, всем видом демонстрируя удовлетворение.

Она побледнела, но, как всегда, сумела удержаться в рамках приличия.

– Возможно, им там место. Но, мне кажется, прежде чем сжечь все это, ты мог бы меня предупредить.

– Зачем?

– Затем, хотя бы, что внутри свертка находились тюбики с губной помадой, которую я купила в дьюти-фри для своей домработницы.

– Слишком поздно, – в раздумье, но явно без малейших угрызений совести сказал зять Даниэлы. – Ничего не поделаешь. Пламя слишком сильное.

Даниэла почувствовала, как в ней поднимается злость. Злость и обида. Ведь в доме ее родителей Ирмиягу – и только он – с необыкновенной жадностью набрасывался на любую старую газету на иврите. Но гнев ее утих, когда она встретила его взгляд, полный дружелюбия и любви.

– Не сердись, сестренка. Ну что это за беда – куча старых газет, которые валяются повсюду. Вместо того, чтобы отправить их в мусорный ящик, я бросил их в огонь. А домработнице своей потерю губной помады ты компенсируешь чем-нибудь другим. Надеюсь, других подарков вроде этого ты мне не приготовила?

– Нет, – сказала она, чуть поморщившись, – нет. Больше ничего. Это все. Разве что только… свечи…

– Свечи? Зачем?

– Сейчас Ханука, разве ты забыл? Я думала, что мы… Может быть… мы вместе зажжем их на этой неделе… ведь для меня это один из самых моих любимых праздников…

– Так значит это и вправду Ханука! Клянусь, не знал. Уже давным-давно я порвал все связи с еврейским календарем. Этим вечером, например, сколько должно быть зажжено свечей?

– Праздник начался вчера. Значит, сегодня вечером загорится вторая.

– Вторая свеча? – Похоже, он был неподдельно изумлен тем, что свояченица додумалась привезти ханукальные свечи в Африку. – Ну и где же они? Давай на них посмотрим.

Какое-то время она колебалась, но затем достала коробку со свечами и протянула ему в странной надежде, что он согласится зажечь их прямо здесь, в середине ночи, чтобы облегчить ее внезапную тоску по мужу и детям. Но он снова все тем же быстрым и каким-то маниакальным движением руки открыл маленькую дверцу и присоединил коробку свечей к охваченным пламенем израильским газетам.

– Что с тобой происходит? – В гневе она вскочила на ноги… но внезапно застыла… как если бы перед ней был ее ученик, совершивший идиотский поступок.

– Ничего. Не сердись, Даниэла. Просто я решил покончить со всем этим…

– Покончить… с чем?

– Со всем этим дерьмом. Еврейским… израильским. И, пожалуйста, не мучай меня. В конце концов, ты ведь прилетела сюда не развлекаться. Ты страдаешь без Шулы, я страдаю без Шулы… Я тебе сочувствую. Посочувствуй же и ты мне. И не терзай…

– Я тебя… терзаю? Что ты имеешь в виду? – Она произнесла это тихо и уже больше не злилась, ощущая смутную вину перед этим огромным мужчиной с розовой лысой головой.

– Скоро ты поймешь, что я имею в виду. Я хочу покоя. Я не хочу ничего знать. Ничего и ни о ком. Не хочу знать даже, как зовут нашего премьер-министра.

– Но ты это знаешь…

– Не знаю и не желаю знать. И ты мне не говори. Я не желаю знать этого так же, как ты не знаешь, как зовут премьер-министра Танзании. Или Китая. Избавь меня от этого. Я начинаю думать, что ошибался, когда не настоял, чтобы Амоц прилетел вместе с тобой. А теперь я боюсь, что тебе будет скучно со мной здесь… так долго.

Сейчас, впервые, она рассвирепела.

– Мне не будет скучно, не волнуйся. И мой визит не будет долгим. Если тебе так тяжко дается мое пребывание здесь, я могу его сократить и уехать намного раньше. Занимайся своими делами. Я привезла с собой книгу, и мне ее хватит… если… тебе не взбредет в голову бросить ее в огонь.

– Если эта книга – для тебя, я к ней даже не прикоснусь. Обещаю.

– Эта медсестра… которая меня встретила… она меня предупреждала… Кстати, она на самом деле до сих пор язычница?

– Что означает «до сих пор»?

– Ты полагаешь, что она действительно верит в духов?

– А чем тебе это не нравится?

– Я этого не говорила. И вообще… она впечатляющая молодая женщина… есть в ней что-то аристократическое…

– Ты не можешь этого помнить, но до образования нашего государства на всех углах переулков и улиц в Иерусалиме стояли суданки вроде нее – очень высокие и очень темные, закутанные кто во что; они жарили восхитительные арахисовые орешки на крошечных жаровнях и продавали их в кульках, свернутых из газет. Но все это было до того, как ты появилась на свет.

– До того, как я родилась…

– Вся ее семья была убита в Южном Судане во время гражданской войны. Стоит ли после этого удивляться, что она выросла женщиной, достойной сострадания и нежности.

– Согласна. И она сказала, что ты не поехал меня встречать потому, что не хотел наткнуться на каких-нибудь израильтян. Почему ты решил, что в этом самолете прилетят израильтяне?

– В любом самолете, совершающем полет из одной точки земного шара в другую, непременно окажется как минимум один израильтянин.

– Я была единственной израильтянкой на весь самолет, которым прилетела сюда.

– Ты уверена?

– Уверена.

– А как насчет евреев?

– Евреев?

– Могло оказаться, что вместе с тобой в самолете летит еврей?

– Откуда мне знать?

– Ну а теперь вообрази, что я не хотел бы встретиться с ним тоже.

– Даже так?

– Даже так.

– Но почему? Ты не можешь простить им…

– Речь не идет о прощении. Но я прошу дать мне передышку. Мне уже семьдесят лет, и я заслужил право быть просто самим собой. Пусть это будет не окончательный разрыв с окружающим миром, пусть это будет временный уход от него, что-то вроде антракта в представлении; называй это, как хочешь. Но, на самом деле, я просто не хочу видеть людей, евреев в целом и израильтян в частности.

– А как насчет меня?

– Насчет тебя… – он пристально посмотрел на сестру своей покойной жены, посмотрел с нежностью, налил кипятка в ее чашку, зажег спичку и поднес подрагивающий огонек к сигарете, которую она сжимала между губ (абсолютно, совершенно последнюю, которую она позволяла себе выкуривать за день). – С тобою так. Разве у меня есть выбор? Ты всегда была и останешься моей «маленькой сестренкой», как я называл тебя с тех пор, как тебе исполнилось десять лет. И если ты проделала весь путь до Африки потому, что не можешь забыть о Шули, и хочешь оплакивать ее вместе со мной – это твое право, ибо лучше кого-либо на свете я знаю, как сильно ты любила ее, и как сильно она – тебя. Вот и все. И я прошу тебя лишь об одном – оплакивай ее, горюй по ней, страдай… Но воздержись от проповедей.