Ян Висе - Святая и грешница

Она пришла задолго до назначенного времени. Я смотрел, как она шла по улице: в одной руке ребенок, в другой — узелок с вещами.

Я бережно взял ее малыша и положил в корзину, прикрепленную к седлу на муле. С большой осторожностью помог женщине сесть в седло. Так мы все вместе отправились к нашему месту назначения.

Фактически я еще не начал работать по-настоящему. Сегодня просто бродил по городу, чтобы получше узнать его. Это естественная гавань. Цветовые сочетания, поразившие меня, когда я спускался с гор, при ближайшем рассмотрении оказались еще прекрасней. Везде цветы, цветы и цветы. Люди говорят, что потому и местность называется «Цветочный берег».

Сегодня первый день работы в церкви. Я приготовил раму и вмонтировал в нее доску, на которой буду писать. Она составлена из трех частей. Ее нужно хорошо обработать, так я сэкономлю время. Размещение фигур на будущей картине произошло как бы само по себе, они должны быть на том месте, куда падает мощный поток света от высокого окна. Женщина — идеальная модель, она безропотно следует всем моим указаниям.

Прогуливаясь вчера по городу, я срезал несколько веток плакучей ивы, эти деревья растут на побережье. Дома я разрезал ветки на небольшие кусочки, длиной равные ширине сложенных вместе четырех моих пальцев; потом связал эти палочки в плотной пучок и зарыл в горячий пепел очага. Когда утром я достал связку, палочки не обгорели, а только слегка обуглились. Мне повезло. Если палочки прогреваются слишком долго, они сплющиваются. Если слишком мало, рисовать ими нельзя. Но у меня получилось даже лучше, чем я надеялся. Когда я рисовал ими, на бумаге оставался тонкий слой пыли. Если какая линия неверна, ничего страшного в этом нет. Когда рисунок окончен, я обвожу правильные линии серебряным карандашом. Он вдавливает уголь в бумагу. После я сдуваю пыль с ненужных линий, и — чистый рисунок готов.

Сегодня я сделал много набросков женщины. Передвигал мольберт с места на место. Выполнил ракурсные эскизы. Теперь я сижу с пачкой рисунков и выбираю наиболее удачный. Но во всех, без сомнения, мне удалось передать ее человеческое достоинство.

По утрам церковь обычно пустует. Но постепенно она заполняется народом. Люди рассматривают нас, словно мы чем-то отличаемся от них. Может, они, наконец, отстанут от нас?

Раньше я ничего не имел против, если у меня стояли за спиной и наблюдали за моей работой. Теперь иначе. Они ведь не просто наблюдатели, эти люди — участники злорадного спектакля, разыгрываемого вокруг нас. Не вижу, не чувствую лицо женщины, когда эта масса толпится за моей спиной и пожирает ее, мою модель, глазами.

Нет, кончилось мое терпение, они дышат мне прямо в затылок. Эта масса, жадная и хваткая, желающая лишь утолить свое дикое любопытство. Особенно неприятно сегодня, кажется, что весь город собрался в церкви. Разве можно спокойно работать? Вижу, что и женщине неприятно это беззастенчивое рассматривание. Они ведь только и делают, что глаз с нее не спускают.

Моя картина их ничуть не интересует, потому что я долго занимаюсь подготовкой поверхности доски.

Я в негодовании, я в бешенстве. Я обернулся к ним и высказал, что было на душе. Потом собрал краски, и мы отправились домой. Мы не придем сюда, пока церковь не закроют для посещения.

Они закрыли церковь для посторонних. Совсем иное ощущение, когда входишь в церковь, и вокруг тебя — тишина. Даже свет как будто падает иначе в пустом помещении.

Ах, как приятно размышлять вот так в тишине. И картина представляется мне совсем другой, более естественной, более жизненной.

Я начал рисовать. Работается споро и легко, я чувствую ее, ее тело, сколько эскизов сделано с нее!

Чудо! Чудо! Я не просто способен работать. Я чувствую радость созидания. Ко мне пришло вдохновение. Я — настоящий художник. Если бы только видел мой учитель, как я пишу! Не сомневаюсь, он похвалил бы меня. Похвалил бы за эти мазки, исполненные чувства и полноты жизни, которые я наношу уверенно и твердо, будто моею рукой водит сам Господь.

Чудно чувствовать Его подле себя. Такого со мной не было никогда раньше, даже сомневался, существует ли Он. А теперь я знаю — Он есть, есть, без Него у меня ничего бы не получилось. Картина без Божьего благословения — пустота.

Я пишу картину, которая ничего не должна пояснять, веру не объяснить. Свет разума здесь бессилен. Нет, мое произведение возвестит о скрытой действительности и правде.

Только так можно создать чудо. По милости Божьей. Как мистерию.

Мой учитель, старый мастер, как я его мысленно называю, не верил в Бога. Я помню, как он ворчал, когда кто-нибудь ссылался на Высшую Волю:

«Живописец творит силою своих способностей, — гремел он. — Если у тебя нет таланта, так и Бог тебе не в помощь. Значит, ты — не художник».

Я чувствую сейчас свою силу. Я знаю, я — художник, я верю, что мне помогает Бог. Так приятно записать эти слова на бумаге.

Трудно мне было, ох как трудно, когда я осознал, что не в состоянии писать святую Мадонну, не веруя в Бога.

Теперь я пришел к Нему. Я возродился.

Как знак милосердия послал Он мне эту женщину с ребенком. Я снова могу творить, благодаря ей, так величаво сидящей перед алтарем. Через нее мне ниспослано Божье благословение.

Когда я говорю ей об этом, читаю в глазах ее, прежде чем она потупит взор, что так оно и есть. Я замечаю, что она радуется моим словам, хотя и не показывает этого.

Да, она редко говорит со мной, когда мы находимся в церкви, все больше молчит, иногда только скажет что-нибудь ребенку, который сидит у нее на руках или бегает поблизости. Она сидит очень серьезная и смиренная. Ангельское терпение, следует во всем моим указаниям. Никогда первая не попросит сделать перерыв, хотя, как я понимаю, не так-то просто высидеть долго в одной позе. Но она добровольно взвалила на себя это бремя и не жаловалась.

Только когда я сам устаю и прекращаю работать, она встает со своего места. В эти редкие минуты отдыха я слышу ее тихий голос — она то поет, то ласково шепчется с ребенком или играет с ним.

Но как только я делаю знак, что пора продолжать работу, она немедленно занимает свое место на стуле у алтаря, она точно знает, как нужно сидеть и строго соблюдает это положение.

Я начал вдруг растирать и смешивать краски совсем не так, как прежде. Должно быть, освещение здесь, у моря, побуждает меня к поискам нового. Мне удается сохранить чистый тон каждой краски, но, высыхая, они приобретают иные оттенки. Это придает картине хрупкость, подчеркивая тем самым ее возвышенный характер.