Мартин Хайдеггер - О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль

Черные стены на площади рушатся.

Мертвый солдат в храм зазывает прохожих.

Ангелом бледным

сын возвращается в дом своих предков, тот – пуст.

В даль среброликую к старцам сёстры ушли незаметно.

Ночью спавший нашел их под колоннадой в прихожей –

только что возвратились с грустных паломничеств дальних.

Но в волосах их – грязь, нечистоты и черви!

Это он видит, стоя вблизи; в серебре его ноги.

А в это время из комнат пустых выходят умершие тихо.

О, эти псалмы их в огненном шуме дождя полуночном!

Мерно холопы хлещут их кроткие очи крапивой;

детские кисти бузинные изумленно склонились

над опустевшей могилой.

Тихо свершают свой круг пожелтевшие луны

по лихорадке простынной того, кто еще только отрок;

не подступили безмолвные зимы.

Молча Кедрона высокий удел опускается к кедру,

вот он раскинулся в плавности линий – отпрыска кротость –

под голубыми бровями отца в размышленья ушедший.

Там пастух по пастбищам ночью ведет свое стадо.

Или, быть может, это крики во сне,

в том, где бронзовый ангел, в роще застав человека,

плавит плоть его – тело святого –

на раскаленной решетке.

Виноградником пурпурным стены увиты глиняных хижин

и снопами, поющими ветру, желтого жита.

Жужжание пчел, журавлей одиноких пролеты.

По вечерам на скалистых тропинках – внезапные встречи воскресших.

Прокаженные, в зеркало будто, глядят в почерневшие воды,

а потом одежды свои, провонявшие гноем и гнилью,

подставляют, стеная, бальзаму упругого ветра –

он со склонов летит, где розы в полном расцвете.

Легкостройные девы ночь изучают наощупь

по переулков извивам, так пастыря милого ищут.

По субботам в хижины входит нежное пенье.

Пусть расскажут их песни и про того мальчугана,

и про безумье его, и про белые его брови,

и про уход, и про то его тленье,

где распахнулись внезапно синие его очи.

О, сколь печально это, в тихих напевах, свиданье!

То ступени безумия в комнатах черных,

где в дверях, распахнутых настежь, – древние тени.

Здесь душа Гелиана себя созерцает в зеркале отсвета розы,

снег и проказа сыпятся вниз с чела Гелиана.

На стенах нет уже звезд, звезды потухли.

А вместе с ними и белые призраки света.

Здесь могильщик прах человечий наверх бросает, на травы.

Здесь молчат, завалившись, кресты на медленных склонах.

Ладана сладость в пурпуре ветра ночного.

Очи ушедших разбились, ртов обнажились черноты.

И покуда их внук, плавно сходя в помраченье,

одинокую думу молчит о конце неизвестно-кромешном,

тихо Господь над ним голубые веки смыкает.

Склон

2-я редакция

О священство свиданья

с этой осенью древней!

Лепестки осыпают

розы желтые

у садовой калитки.

Смутной слезою

стала великая боль,

о сестра!

Как неслышно кончается

этот день золотой.

Иоанне

Мелодию твоей походки

в переулке

слушаю снова и снова.

В порыжевшем саду –

синеву твоей тени.

В сумерках среди деревьев

однажды пил вино я.

Капля крови

с виска твоего упала

в мой стакан, вдруг запевший;

час безбрежной тоски;

снегами подуло,

шевельнулась листва от созвездий.

Всякую смерть повидала

тусклого ночь человека.

Раной во мне поселились

пурпурные твои губы.

Словно пришел я с зеленых

хвойных холмов и сказаний

родины нашей, нами

давно уже позабытой –

кто же мы?

не голубая ли песня плача

мшистой лесной речушки,

где таинственно пахнут

даже фиалки весною?

Мирная деревенька

когда-то летом хранила

детство нашего рода,

и вот он медленно гаснет –

холм, седые внуки;

нам снятся сны о кошмарах

полуночной нашей крови,

о те́нях в каменном граде.

Грезящий Себастьян

Адольфу Лоосу

Мать носила дитя под луною, под белою,

в тени орешника и бузины вековой,

хмельная от маковых соков и плача дрозда;

и тихо склонялся над нею

в состраданье великом лик бородатый,

хотя едва был заметен в туманности окон;

и старые праотцев вещи лежали,

дряхлея; любовь, осень, мечтанья.

Стало быть – смутный день года, печальное детство,

когда опускался мальчонка тихонько

к тем водам прохладным, к серебряным рыбам;

Покой и Лицо;

когда ж, каменея, он бросился как-то пред вороными,

взбешёнными чем-то, то в серой ночи

звезды́ наступило над ним восхожденье.

В другой раз он матери руку как лед

держал, когда шли сквозь погост Петер-Санкта

той осенью поздней; вдруг нежный покойник,

что в сумраке склепа лежал тихо-тихо,

поднял на него леденящие веки.

И все же он маленькой птичкой был в роще,

давно облетевшей, игрой колокольной

ноябрьских вечерий, молчаньем отцовским,

когда в сновидении зыбком спускался

по лестнице шаткой во мгле предрассветной.

Кротость души одинокой. Вечера зимность.

Смутные пастухов силуэты возле старого пруда;

дитя в шалаше из соломы; о, как незаметно

упадал этот Образ в черноту лихорадки.

Ночь: та, что священна.

В другой раз возле сильной отцовской руки

молча взбирался на угрюмость кальварской вершины [47] Кальварий – место, обычно специальный сад на горе, где верующими (католиками) инсценированы с помощью икон, скульптур и т. п. муки (страсти) Христовы. Слово восходит к латинскому «calvaria», что в свою очередь – к арамейскому «golgota». ,

а в брезжащих нишах межскальных

ритмами мифа шла голубая фигура,

из раны под сердцем пурпуром кровь вытекала.

О, как неслышно крест воссиял в смутной душе!

Любовь; по черных углам – таянье снега,

синим ветром орешника старые ветви промыты,

плотные своды лещины;

тогда и явился мальчонке алый тот ангел.

О радость; в прохладе вечерней гостиной –

сонаты звучанье,

а сверху на балке коричневой куколки свет серебристый,

и вдруг из нее бабочки голубеющей появленье.

О близость смерти! В каменность мощной стены

уткнулось вершинное злато; смолк и ребенок,

и в марте всё том же зачахли лунные лики.

Алость пасхальных колоколов в склепе ночи,

серебряных звезд голоса:

благоговейно омыты темным безумьем

уснувшего лба.

О, как тихо скольжение вниз по синей реке;

оживленье смыслов забытых, когда в зеленых ветвях

дрозд в Закат Чужестранность позвал.

В другой раз, под вечер возле костлявой старца руки

шел вдоль ветшающих стен городских, вдруг

некто в черном плаще, на руках его – розовый мальчик…

Под тенью лещины тогда дух зла внезапно дохнул.

Наощупь по зеленым ступеням лета. Как незаметно

и кротко сад одряхлел в буром осеннем молчанье;