Мартин Хайдеггер - О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль

ароматы старых кустов бузины; о, эта печаль и тоска их,

когда в тени Себастьяна серебряный ангела голос

умолк безвозвратно.

На Монашьей горе

2-я редакция

Там, где под тенью вязов осенних вниз, чуть приметна, уходит тропа,

вдалеке от лесных шалашей, от лежанок пастушьих, –

неустанно за Странником следует образ прохлады туманный,

над мостком каменистым, где гиацинтовый мальчика голос

тихо сказку лесную, давно позабытую нами, волхвует;

там Кротко-больное, там плач одичалый брата-монаха.

Вот колен чужеземца коснулась последняя зелень,

а потом – каменеющих лба его и затылка.

Вот родник голубой зазвучал, как он близок,

то – женские слезы и плачи.

Синяя ночь возлегла нам нежно-нежно на веки.

Молча соприкоснулись наши тленные руки.

О, как сладка ты, невеста!

Бледность покрыла нам щеки, белый жемчуг Селены

растворился, мерцая, на дне зеленого пруда.

Окаменевшими видим мы наши с тобою звезды.

О пронзительность боли! Тени, обнявшись пьяно,

бродят по саду преступно,

так что в чудовищном гневе деревья и звери их судят.

Мы же в гармонии кроткой сквозь хрустальные волны

тихую ночь проплываем.

Розовый ангел выходит к нам из гробницы влюбленных.

Псалом

2-я редакция

Карлу Краусу посвящается

То свеча, задул ее ветер.

То деревенский кабак, незнакомец в подпитье изрядном

вышел и в сумерках сгинул.

То виноградник; кто его выжег? черный, в гнездах паучьих.

То комната, выбеленная молочно.

Умер безумец. То остров в южных морях,

здесь Бога Солнца встречают. Бьют барабаны.

Воинственны танцы мужчин. Жены, увиты гирляндами

и фейерверком цветочным, бедрами мерно играют,

а море в такт им поет. О наш потерянный Рай!

Нимфы уже и давно покинули золото рощи.

Погребают пришельца. Дождик слепой вдруг пошёл.

Пана потомок, землемером прикинувшись тонко,

на асфальте расплавленном спит, позабыв об обеде.

А малышки дворовые – в платьицах ветхих настолько, что жаль их до боли.

То квартира, в которой аккорды живут и сонаты.

Перед зеркалом (тотчас же слепнет оно) обнимаются тени.

А в окнах больничных греются те, кто идут на поправку.

Тащит вверх по реке белый катер чумы кровавые дроги.

Снова чья-то сестра появляется в мрачных мечтах незнакомца.

В лещины кустах в его звезды блаженно играет она.

Студент, быть может двойник, долго-долго за ней из окна наблюдает.

Сзади брат умерший стоит, а может спускается вниз

по лестнице ветхой, по винтовым ее маршам.

Силуэт растворяется в сумраке бурых каштанов, то юный послушник.

А в саду уже вечер. В галерее – летучих мышей стремительны вспорхи.

Дети дворника, отыгравши все игры, начинают странствовать в поисках золота неба.

То аккорды финала квартета. Слепая малышка, дрожа, бежит по аллее,

и вот ее тень уже жмется к стенам холодным,

а вокруг – лишь сказок и мифов священство.

Лодка пустая вечером вниз плывет по чернотам канала.

В сумраке древних убежищ догнивает прах человечий.

Под садовой стеной двое бездомных недавно скончались.

Из пепельных комнат ангелы вышли, калом испачкавши крылья.

Капают черви с их век, с век пожелтевших.

Перед церковью площадь всё так же мрачна и безмолвна, как в детстве.

На ступнях серебристых скользят, ускользая, наши прежние жизни.

Обреченные тени уходят к стонущим водам.

А в одном из склепов могильных белый маг со змеями играет.

Отверзаются молчаливо над Лобным местом златые Господние очи.

Семипсалмие смерти

Голубея, дымится весна; меж деревьями – о, как они пьют! –

Смутность движется в вечер, в закат,

К нежным плачам дрозда приникая всем слухом.

Молча является ночь, зверь, кровавящий след свой,

Медленно никнущий рядом с холмом.

В воздухе влажном цветущей яблони ветви дрожат;

Серебрясь, растворяется всё, что сплелось,

Медленно гаснет в глазах, куда вошла ночь; падают звезды;

Кроткий детства псалом.

Призраком спящий спускался к черному лесу;

Из земли вдруг родник голубой ему песню запел,

Он неслышно белые веки поднял

На заснеженном лике своем.

А луна за зверем красным гналась

От самой пещеры его;

В стонах умер он; в смутных воплениц плачах.

А тот, что светился, к звезде своей руки воздел,

Седой чужестранец;

Молча покойник покинул дом отчий в руинах.

О, проект человека прогнивший:

Формовка холодных металлов,

Ночь-ужас лесов затонувших,

Пылающей чащи звериной;

Ни дуновения в душах.

На чернеющей лодке тот, другой –

Вниз по свеченью потока,

Полный пурпурных звезд;

Благословенно и свыше

Осененный веткой цветущей,

Мак – из серебряной тучи.

Песнь отрешенного

Карлу Борромеусу Хайнриху

Мелодия птичьего полета. Зеленые перелески

по вечерам придвигаются к шалашам молчаливым.

Хрустально пастбище лани.

Туманная смутность нежит журчащий ручей, влажные тени

и лета цветы; как прекрасен их звон на ветру!

Но уже уходит в сумрак чело задумавшегося человека.

Светится лампочка – доброта – в его сердце,

и трапезы умиротворенность; ибо освятили хлеб и вино

Господние руки, и из ночи очей

тихо брат тебя созерцает, отдыхая после странствий тернистых.

О житие в одушевленной Синеве ночи!

Так же любовно обнимает молчание комнаты праотцев тени,

пурпур страдательный предков, плач великого рода,

тот, что кротко сейчас умирает в груди одинокого внука.

Ибо разве не в осиянье пробуждается от черных минут безумья

тот, кто претерпел у окаменевшего порога,

разве не обнимает его мощно прохладная голубизна

и светящийся склон осенний,

и тихий дом, и сага этого леса,

и эта мера, и этот закон, и лунные тропы усопших.

Элис

3-я редакция

Этого дня золотого тишина совершенна.

Под кроною старых дубов

ты являешься, Элис, спокойный,

с удивленьем во взоре.

В синеве твоих глаз отражённа полудрема влюбленных.

На губах твоих

эти шепоты их, розоподобные, тихнут.

По вечерам тащит на берег рыбарь тяжелые сети.

Добрый пастух

стадо выводит из леса.

О! как чисты все, без изъятия, дни твои,

Элис!

Молча у голой стены

тишина голубая оливы склонилась,

старца смутная песня тихо угасла.

Челн золотой,

твое сердце, о Элис,

как в небесах одиноких он тихо качаем!

Нежные колокольные звоны Элиса грудь наполняют,

когда вглубь черной подушки голова его вечером никнет.

Лазоревый зверь одичалый, раненый, кровоточит

молча в терновника чаще.

Дерево, в темную желть погружаясь, стоит одно на отшибе;