Федор Левин - Из глубин памяти

Таксер, смеясь, рассказывал, что Беспалов не очень усердно трудился в крайкоме, иногда исчезал, и сперва даже не знали, где его искать, но потом выяснилось, что он уходит на берег залива и там читает своего любимого Маяковского. Туда за Беспаловым и посылали.

…Меня забрали на работу в обком, и я стал одним из помощников Таксера в агитпропе.

Жили мы в особняке, четыре семьи, каждая занимала по две комнаты. Таксер с Усиевич, ее сыном лет десяти-одиннадцати Гришей Усиевичем, недавно родившейся дочкой Мариной и ведшей все их хозяйство Лидой. Моя семья. И еще две семьи, о которых надо рассказывать отдельно: М. П. Карницовой и ректора Пединститута Г. П. Вайсберга. У нас был общий «коммунальный» стол, объединявший наши семьи, кроме Вайсбергов.

Каждое утро к девяти часам у двери дома останавливалась коляска. Обком держал ее специально для Таксера: ему было трудно ходить, особенно зимою, в гололедицу. Александр Александрович ехал в обком. Если я был готов к этому времени, я ехал с ним, но большей частью предпочитал пройтись пешком. Таксер работал с поразительной энергией и организованностью с утра до глубокой ночи. Он не терял ни минуты времени. За завтраком, обедом, ужином Александр Александрович охотно разговаривал, расспрашивал, рассказывал новости, смеялся шуткам и сам шутил, но, как только кончал есть, сейчас же уходил к себе, прерывая самую интересную беседу, если только она не касалась дела. Если у него не было какого-нибудь вечернего заседания, он работал дома, разбирая папки бумаг, захваченных с собою из обкома в огромном «двуспальном» портфеле, писал, читал газеты, журналы, красные тетради, присылаемые из ЦК партии, и т. д. Мы ходили иногда в, кино или в театр. В Крымском государственном драматическом театре каждый год играла хорошая труппа, я помню, что одну зиму у нас играл известный мхатовский актер Н. Н. Соснин, превосходный комик Кларов и другие. Летом гастролировала оперетта. В ложе обычно сидели Е. Ф. Усиевич, которая была уполномоченным Крымлита, я с женой, зав. Крымполитпросветом Мария Петровна Карницова…

Таксер приезжал к началу, но далеко не всегда досиживал до конца. Если пьеса его не занимала, он подымался посреди акта и тихонько уходил. В оперетте он смотрел только второй акт. Когда мы возвращались домой у него в комнате горел огонь и он сидел за рабочим столом. Я положительно не помню его отдыхающим, сидящим просто так в компании, в болтовне о том о сем.

В воскресные дни мы отправлялись гулять, случалось нам и поиграть в подкидного дурака. Таксер, если даже ему приходилось сидеть с гостями — так было, когда на несколько дней приезжал отец Усиевич Феликс Кои с женою, когда на два-три дня приезжал Ю. Ларин, — исполнял долг гостеприимства, но явно скучал, тяготился вынужденным бездельем. Из беллетристики читал он только самые животрепещущие книги, о которых много говорили в печати. Однажды я настойчиво приступил к нему с вопросом, почему он так исступленно работает, почему никогда не отдыхает, жжет себя со всех четырех концов. Он сперва отшучивался, потом стал сердиться, но я не отстал, и тогда он сказал наконец:

— Так слушай, Федя. У меня неизлечимая болезнь — окаменение почек. То есть у меня в почках камни, но не такие, которые можно вырезать, — меня уже раз оперировали. Они растут вновь, вторая операция невозможна, они постепенно заполняют почки. Врачи мне объявили, вы-де проживете три года, не больше, я заставил их сказать мне всю правду. Год уже прошел. Вот и тороплюсь сделать побольше, успеть побольше.

И он улыбнулся усталой улыбкой, как бы утешая меня, ошеломленного этими словами и ужаснувшегося.

Забегая вперед, скажу, что врачи, видимо, не учли всех его сил, возможностей. Александр Александрович прожил вдвое больше назначенного ими срока.

Он умер от уремии зимою 1931–1932 года, если мне не изменяет память. Вскрытие показало, что почки его почти полностью превратились в камни. Московские врачи объяснили: вероятно, он потому и прожил дольше, чем предполагалось, что жил и работал с таким огромным напряжением, при этом в его организме весьма интенсивно шел обмен веществ, замедляя ход болезни.

Работать с Таксером было нелегко, но интересно. Он заранее размечал свой день, неделю, месяц. Приглашаемым или записавшимся на прием назначал часы и минуты, когда им прийти, чтобы не пришлось дожидаться, и разговор с ними укладывал в отведенные для этого пятнадцать — двадцать минут. Рассевшегося посетителя тактично, но настойчиво выпроваживал, когда деловая часть беседы была окончена.

Конечно, иногда прием приходилось отменять или прерывать, когда ему приходилось идти на экстренно созванное заседание бюро обкома или по вызову первого секретаря. Но большей частью он ненарушаемо выдерживал свой график. А в промежутки просматривал бумаги, которые в предостаточном количестве ежедневно валились на его стол.

Елена Феликсовна была человеком совсем иной складки. Обязанности уполномоченного Крымлита не отнимали у нее много времени: она визировала книги Крымиздата, театральные афиши и кинорекламы, у нее были хорошие помощники. Дома у нее тоже был отличный помощник — Лида, добрый гений семьи, молчаливая девушка, бесконечно преданная ей и детям, образованная, умевшая, между прочим, играть на пианино (я открыл это случайно, когда почему-то остался дома, а она думала, что все ушли, и села поиграть). Елена Феликсовна, живая, остроумная, нервная, всегда какая-то приподнятая, легко возбуждающаяся, могла вполне положиться на Лиду, которая тихо и даже незаметно управляла всем хозяйством, следила за тем, чтоб Гриша готовил уроки, растила Марину, которая родилась семимесячной и, я помню, долго лежала в тепличной обстановке, в вате. Елена Феликсовна во время завтраков, обедов и вечернего чая завладевала общим разговором, рассказывала кучу новостей, заставляла всех смеяться ее остротам. Но когда Таксер работал дома, ее было не слышно. Устроившись рядом, она бесконечно много читала. Помню, как Елена Феликсовна сказала мне: «Я никогда не мешала ему, я была воздушный шарик на его руке».

Отец ее, Феликс Кон, сперва народоволец, потом марксист, настолько известный деятель польского и русского революционного движения, что нет надобности подробно о нем говорить. Тюрьмы и ссылки, в том числе знаменитая Карийская трагедия, не укротили его кипучей энергии, не утишили его живого нрава. Елена Феликсовна была с родителями в эмиграции, в партию вступила еще до революции, в 1915 году. Во время войны, застигнутая ею в Германии, некоторое время сидела в Моабитской тюрьме в Берлине. Она стала женою молодого выдающегося большевика Григория Александровича Усиевича, члена партии с 1908 года, которого очень ценил Ленин. Вместе с Лениным, Н. К. Крупской, Инессой Арманд, Г. А. Усиевичем и другими большевиками Елена Феликсовна проехала в «экстерриториальном» вагоне из Швейцарии через Германию и Швецию и переехала на санях в Россию по льду Ботнического залива в апреле 1917 года, а ее маленький красный платочек, привязанный к альпийской палке, заменил Ильичу красный флаг при въезде в Россию. Ее воспоминания об этом историческом путешествии были не раз опубликованы в печати.