Федор Левин - Из глубин памяти

Литфронтовцами были зам. директора Иван Беспалов, зав. учебной частью Александр Зонин, секретарь парторганизации Резников, за ними тянулась немалая часть «икапистов» — Е. Усиевич, П. Рожков, Б. Дайреджиев и т. д.

Уже после смерти Таксера Елена Феликсовна с присущей ей горячностью и страстностью участвовала в литературной борьбе. Кто только не бывал у нее! После самоликвидации Литфронта постановлением ЦК ВКП(б) о перестройке литературно-художественных организаций в 1932 году она стала много писать и заняла видное место в литературной критике тридцатых годов. Тогда же и уже после войны выходили сборники ее статей, книга о Маяковском. Лучшие статьи Усиевич были опубликованы в «Литературном критике». Вокруг них возникали споры, и она не всегда была права, например в оценке некоторых поэтов или романов Сергеева-Ценского. Но в ее статьях, зачастую блестящих по форме, остроумных и отличающихся тонким литературным анализом, билась живая мысль, и споры, которые вела Усиевич, были плодотворны уже потому, что в них рождалась истина.

Елена Феликсовна жила литературой. Я помню, как она увлекалась, с каким воодушевлением читала взволновавшие ее стихи. В ее чтении я слышал впервые стихи Сельвинского на смерть Маяковского. С горящими глазами произносила она:

С необычайным воодушевлением, отбивая рукою в воздухе плясовой ритм, громко читала она асеевскую «Партизанскую лезгинку»:

Она уже не говорила, а пела эти слова.

— Здорово?! — спрашивала она меня, радостно смеясь, сама дивясь прелести и силе стихов.

С таким же увлечением читала она мне и всем, кто приходил к ней, стихи Михаила Голодного «Верка вольная» и «Судья Горба», действительно одни из лучших у этого поэта.

К занятиям в Институте красной профессуры она относилась далеко не по-школьному, выбирала то, что было ей интересно, ходила на семинары Луначарского, Франца Петровича Шиллера, а некоторые лекции пропускала.

Я звонил ей по телефону, и она спрашивала:

— Что у нас на этой неделе?

Я перечислял лекции и семинары. Она хладнокровно говорила:

— У меня в понедельник и вторник будет простудное заболевание, ты, Федя, скажи там в учебной части. В среду я выздоровею и приду на семинар. Ну а в четверг у меня будет осложнение, так как я рано вышла. Но об этом ты скажешь уже в четверг. — И она заразительно хохотала в трубку.

В годы ученья в институте она дружила с Перимовой, также участницей нашего семинара, дочерью С. Н. Смидович, старой большевички. Перимова успела написать книжку о Флобере, была хорошим товарищем и усердным работником, но внезапно заболела и умерла вскоре после окончания института.

В период «Литературного критика» Усиевич работала очень много. Помимо критических статей она перевела несколько романов Банды Василевской.

Кроме деятелей «Литературного критика» я встречал у нее Демьяна Бедного, а однажды застал Анну Андреевну Ахматову, сборник избранных стихов которой я тут же предложил издать (я уже работал тогда в издательстве «Советский писатель»; издание удалось осуществить, хотя это было в то время нелегко). Во второй половине тридцатых годов у Елены Феликсовны постоянно бывали молодые поэты Ярослав Смеляков, Евгений Долматовский, Павел Васильев и другие, начинавшие в то время свой литературный путь.

К числу заслуг Е. Усиевич надо отнести горячую поддержку Андрея Платонова. Она сделала все для того, чтобы замечательные рассказы Платонова «Фро» и «Бессмертие», отвергнутые в ряде журналов, были опубликованы в «Литературном критике».

У меня несколько книг Усиевич с ее сердечными надписями. Одна из них особенно дорога мне. На ней написано: «Другу, почти сыну» 9/III 1934 Е. Усиевич».

Если заранее много слышать о ком-нибудь или о чем-нибудь: ах, какой изумительный актер, певец, художник, ах, какая замечательная книга, какое великолепное здание, какой вид в этом месте, — чужие восторги очень мешают потом своему восприятию. И когда уже сам увидишь или услышишь то, о чем гудит молва, поначалу испытываешь даже разочарование. Ждешь большего. Ждешь, что будешь сразу потрясен, ошеломлен чуть не до потери сознания, захвачен без остатка, что называется, опрокинут. А этого нет. Нет чувства открытия, нет неожиданности. И только по прошествии какого-то времени до тебя доходит, что ты видел и слышал необычайное.

Так было у меня с Шаляпиным. Еще в детстве я слышал, как восторженно о нем говорили, я читал о нем, видел в журналах фотографии Шаляпина в разных ролях и в своем костюме без грима. Семья наша была стеснена в средствах, и я сейчас могу по пальцам перечесть, сколько раз довелось мне побывать в театре в первые двадцать лет моей жизни. А Шаляпин?! Я и не мечтал об этом. За билетами на Шаляпина стояли в многочасовых очередях, да и откуда бы взялись у меня деньги?

Но вот что случилось. Я не могу вспомнить, кто и при каких обстоятельствах дал мне билет. На нем было напечатано: место неудобное. Может быть, потому оно мне и досталось.

Билет был в Народный дом на «Фауста». Место было на верхотуре и за столбом. Сидя на своем стуле, я мог бы только слушать оперу и видеть перед собой столб. Поэтому приходилось стоять и вытягивать голову то с одной стороны столба, то с другой, да и при этом удавалось видеть лишь часть сцены.

Начало оперы слушал я не очень внимательно. Седой Фауст пел молодым голосом, чистым и звонким тенором, и стариком его никак нельзя было себе представить. К тому же я ждал Шаляпина. Вот он появится, и я замру от восторга. И он появился, он запел. А я почему-то не обомлел, не замер. Я просто слушал и, откровенно говоря, недоумевал, почему со мною ничего не происходит. Должно быть, я бесчувственный и ничего не понимаю. По сцене скользящей, гибкой, вкрадчивой походкой движется узкий, длинный человек, черт, Сатана, Люцифер, Мефистофель, ожившая скульптура Антокольского.

Но я чувствую условность этой фигуры, условность декорации, условность Фауста, наконец, условность пения.

Так я смотрел и слушал, пока дело не дошло до сцены в кабачке, пока Мефистофель не вскочил на бочку. В музыке разразился вихрь, все закипело. Сцена перестала быть сценой. Сам дьявол, соблазняющий людей золотым тельцом, возник над человеческой массой. Его жесты, его голос, его хохот — все это было настоящее, страшное, зловещее. С этой минуты я уже не наблюдал за своими ощущениями и впечатлениями. Не знаю, как это стало, но я обратился в слух и зрение. Я видел только Мефистофеля. Он крутится, извивается, насмешничает во время дуэли Фауста и Валентина, он любезничает с перезрелой Мартой, он поет серенаду под окном Маргариты: «Мой совет — до обрученья не целуй его». Голос его то рокочет, то льется волной, то шепчет, то гремит — Мефистофель лукавит, ехидничает, уговаривает, подбадривает, издевается, проклинает…