Федор Левин - Из глубин памяти

До описанной встречи и после нее я, конечно, не раз видел Алексея Максимовича в президиумах и на трибунах разных собраний, слышал его речи. Я был участником Первого съезда советских писателей, слышал доклад Горького, помню, как был восхищен Алексей Максимович выступлением Сулеймана Стальского. Но больше всего запомнилась мне еще одна встреча, летом 1935 года, там же, в Горках, когда в СССР приезжал и гостил на даче у Горького Ромен Роллан со своею женой Марией Павловной.

Помнится, это был теплый июльский день, и его не смог испортить даже дождик, заставший нас в пути. На двух автобусах и на легковых машинах большая группа писателей приехала в Горки встретиться с Роменом Ролланом. Нас было много, может быть, сорок, может быть, пятьдесят человек. И все же приехали не все крупные писатели, многие еще не успели вернуться с международного Конгресса в защиту культуры, который проходил в эти дни в Париже.

Как и в первый мой приезд сюда, мы вошли в уже знакомый вестибюль, в ту же большую столовую окнами в парк и на Москву-реку.

Помню Владимира Лидина, Веру Инбер, Мариэтту Шагинян, Лидию Сейфуллину, Галину Серебрякову, Льва Кассиля, Сергея Третьякова, Алексея Новикова-Прибоя, Валентина Катаева, Александра Исбаха, Жака Садуля. Если память мне не изменяет, в числе гостей были и Всеволод Иванов и Лев Никулин.

Не успели мы рассесться, сверху сошел Горький. Он поразил меня своим видом. Алексей Максимович выглядел моложе, чем год назад, лицо загорело до цвета дубовой коры, глаза блестели, он улыбался. Вокруг него образовалась кучка старых его знакомых. Общее оживление нарастало. Но вдруг Горький сделал жест, призывающий к тишине, и протянул руку к двери. В столовую уже входил Ромен Роллан, сопровождаемый Марией Павловной. Все взгляды обратились к нему.

Конечно, Ромен Роллан также был как будто уже знаком мне по многим портретам, по книгам. Но я узнавал его и не узнавал. Стоял теплый, даже жаркий летний день, парило после дождя, а Ромен Роллан кутался в наброшенный на плечи шерстяной плед. Я увидел болезненного, худого до истощенности старого человека: седые волосы, лохматые белые брови и усы, морщины, а лицо белое, бледное, пергаментное, как будто он долго сидел без воздуха и солнца в каком-то подвале.

Ромен Роллан сутулился. Он обходил гостей, каждому подавал вялую тонкую руку с длинными пальцами пианиста. Он подошел ко мне, я увидел его детские бледно-голубые глаза, как снятое молоко.

Писатели быстро и невнятно называли себя, как всегда бывает при таком знакомстве. Впрочем, некоторых Ромен Роллан знал по прежним встречам, им он говорил несколько сердечных слов. Наконец длинная церемония этого обхода и рукопожатий была закончена, Ромен Роллан сел у торца стола, с ним рядом жена, все разместились, только Горький не садился. Он стоял возле резного столба, он не хотел привлекать к себе внимание, он был хозяином, который нарочно становится в сторону, чтобы в центре оказался гость. Я переводил взгляд с Горького на Ромена Роллана, — контраст поразительный. Алексей Максимович — стройный, ладный, крепкий, и Ромен Роллан — с худым лицом, дряхлеющий, зябнущий. «Наш-то — орел рядом с ним», — негромко сказал кто-то возле меня. Да, это сразу бросалось в глаза.

И тут же, очевидно по заранее подготовленному порядку, начались речи. По-французски приветствовали гостя Вера Инбер, Владимир Лидин, еще кто-то. Дальше говорили по-русски, и Мария Павловна сейчас же, синхронно переводила мужу слова оратора. Внезапно Ромен Роллан через Марию Павловну спросил, здесь ли Сельвинский. Илья Львович оказался в числе гостей.

— Не могли бы вы прочесть что-нибудь? — попросил Ромен Роллан. Он объяснил, что знает стихи Сельвинского во французских переводах, но хотел бы послушать, как они звучат в подлиннике.

— Ведь Ромен Роллан музыкант, — пояснила Мария Павловна с улыбкой. — И к тому же ему говорили, что Сельвинский отлично читает свои стихи.

Действительно, после Маяковского я не могу назвать другого поэта, который бы так сильно и своеобразно читал свои стихи, как Илья Львович. Мне однажды довелось председательствовать на вечере Сельвинского в Политехническом музее, и я помню, что все артисты — участники вечера поставили условием выступать до Сельвинского. После чтецов появился на трибуне он сам, и когда зазвучал его необыкновенно мягкий и вместе рокочущий, бархатистый и густой, низкий голос, когда стихи раскрылись в исполнении самого поэта, стало ясно, что артисты были правы: после Ильи Львовича актерское чтение было бы деланным и фальшивым.

…Сельвинский встал, немного подумал и в наступившей тишине изумительно, превосходно прочел вступление к драматической поэме «Умка — белый медведь»:

· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·

Это было великолепно. Ромен Роллан стоя аплодировал узкими ладонями, похожими на крылья белого голубя. Надо было в эту минуту посмотреть на Горького. Он тоже рукоплескал Сельвинскому и был очень доволен, прямо-таки светился, радуясь таланту поэта и музыке его стихов и голоса.

Речи продолжались, они были кратки, сердечны, порою изящны и остроумны. Но тут случилась осечка. Выступил представитель одной из крупнейших республик, не столько писатель, сколько оргработник. Он завел длинную речь. Смысл ее состоял в том, что он приглашал великого французского писателя посетить республику, от лица писателей которой выступал оратор. Он перечислял, что именно увидит в республике Ромен Роллан, говорил об успехах ее промышленности, сельского хозяйства, науки, культуры, о новостройках. Это превратилось в отчетный доклад, оратор сыпал цифрами. Конца его речи не предвиделось. Мария Павловна перестала переводить. Ромен Роллан явно нервничал, был раздосадован. Напрасно ретивого докладчика тянули, даже дергали сзади и с боков, чтоб он кончал, — ничто не помогало. Оратор будто окоченел. Наконец Ромен Роллан не выдержал, нетерпеливо и резко встал. Оратор запнулся, и его тут же утянули куда-то в сторону, за чьи-то спины. И тотчас Ромен Роллан заговорил сам. Это была вдохновенная речь, импровизация, блестящая, проникнутая и пафосом и галльским юмором, краткая и энергичная, искрящаяся, как бокал шампанского. Пока он говорил, он не казался стариком.