Федор Левин - Из глубин памяти

Мы были заворожены его речью. Сознаюсь, что, быть может, никогда еще никакой оратор так меня не околдовывал. Мы буквально не заметили, пропустили тот момент, когда Анатолий Васильевич кончил свое слово. Он собрал листочки, в которые даже и не глядел во время своей поразительной речи, встал и пошел к двери. Мы опомнились, когда он уже взялся за ее ручку, и разразились аплодисментами. Луначарский открыл дверь, повернулся к нам, улыбнулся, кивнул на прощанье головою и ушел.

После этого я долго его не видел. Как-то один из работников «Литературной энциклопедии» сказал мне, что в самых затруднительных случаях они обращаются к Луначарскому и он всегда выручает редакцию. Допустим, нужна заметка о каком-нибудь поэте XVII или XVIII века, французском, немецком, итальянском, английском, поэте второго или третьего ряда. В заметке должно быть три-четыре-пять строк, не больше. Даже специалисты его толком не знают: им известно имя поэта, годы жизни и деятельности, но они его не читали. Не станешь же теперь производить разыскания и перечитывать творения этого поэта ради того, чтобы написать о нем заметку в 200–300 знаков. Никогда больше эти знания не потребуются и возвращаться к ним не придется. А заметка нужна. И редакция обращается к Луначарскому. И оказывается: знает, читал, помнит. На другой день заметка на столе редактора.

Потом стало известно, что Луначарский болен, у него пришлось удалить глаз. Наконец врачи поставили его на ноги, он вернулся к работе.

И вот последняя встреча, весной 1933 года.

Я был в Коммунистической академии, помню, что хотел проконсультироваться по вопросам своей диссертации о Белинском с моим руководителем Н. А. Глаголевым. В поисках места, где мы могли бы поговорить без помех, Николай Александрович привел меня в пустой кабинет Луначарского. Мы мирно сидели на диване, и беседа наша уже подошла к концу, когда распахнулась дверь и вошел Анатолий Васильевич, сопровождаемый секретарем и еще несколькими людьми. Мы поднялись. «Сидите, сидите, пожалуйста, — сказал он, сделав успокаивающий знак рукою. — Вы не помешаете, я на несколько минут».

Он сел за стол, секретарь положил перед ним бумаги на подпись. Луначарский просматривал их, выслушивал объяснения, подписывал.

Я смотрел на него с душевной болью и чувством горестной любви. Ах, как он изменился! Похудел, как-то потускнел лицом. Та же бородка, те же знакомые черты, но когда снял на секунду пенсне, стало заметно, что один глаз живой, блестящий, а другой — мертвый, стеклянный.

Ему начали говорить о каком-то диспуте на темы современного театра, который было намечено организовать, и положили перед ним список приглашенных для участия. На имени Мейерхольда Луначарский остановился. «Сожжет какой-нибудь фейерверк», — сказал он с тонкой усмешкой.

— Может быть, не приглашать? — встрепенулся секретарь.

— Нет, что вы, что вы. Конечно, пусть выступит.

И Анатолий Васильевич подписал список.

Дольше оставаться нам было неудобно, мы попрощались и ушли.

В декабре 1933 года из дальнего французского городка Ментоны долетела весть о его смерти. Анатолию Васильевичу было только пятьдесят восемь лет.

Тысяча девятьсот двадцать четвертый, двадцать пятый и двадцать шестой — три этих года я жил в Севастополе.

Летом двадцать шестого собрался пленум районного комитета партии. Заседания происходили в великолепном особняке. Раньше в нем жили командующие Черноморским флотом. Дом стоял на горе, неподалеку от Владимирского собора, узкая петля улицы отделяла адмиральский особняк от Матросского бульвара с памятником Казарскому.

Теперь этого здания нет, оно было разрушено в годы минувшей войны с гитлеровской Германией, и на месте его возведен многоэтажный Дом Советской Армии и Флота.

Итак, пленум заседал в бывшем особняке командующего флотом, на втором этаже. Поднявшись по мраморной лестнице, вы попадали в большой прямоугольный зал, сумрачный и прохладный, с колоннами и свисавшими с потолка большими люстрами. Здесь, очевидно, прежде происходили в торжественные дни приемы и балы. Стеклянные двери вели из зала на тянущуюся параллельно ему крытую веранду, окна зала также выходили на нее. На этой-то веранде и шли заседания пленума.

Солнце сюда не достигало, здесь было прохладней. Впрочем, день только начался, и, хотя он обещал быть жарким, пока еще можно было дышать.

К секретарю райкома, сидевшему в центре президиума, тихо, стараясь не мешать очередному оратору, пробрался из зала управделами и передал какую-то записочку. Секретарь прочел, поднял голову, пошарил глазами по рядам, нашел меня и сделал чуть заметный знак рукою: подойди, мол. Я поднялся и подошел к столу.

— Выйди, пожалуйста, поговори и сделай, что возможно, — прошептал он мне.

— Что? В чем дело?

Он махнул рукою:

— Там узнаешь.

После веранды зал был еще более сумрачным и темным, чем обычно. Посреди него стоял и осматривался по сторонам огромный человек. Услышав звук открываемой двери, он обернулся ко мне. Я подошел ближе. Человек стоял, поставив перед собою палку и опираясь на нее. Он был выше меня на полторы головы, я смотрел на него, как подросток на взрослого. Я был изумлен. Передо мною стоял Маяковский.

Мне было известно, что он в городе. Накануне был назначен его вечер в зале горсовета. Я не мог туда пойти, заседание пленума кончилось в двенадцатом часу ночи.

Не могу передать мое душевное смятение при виде Маяковского. Его стихи я знал еще мальчишкой, я держал в руках первые футуристические сборники, читал «Гимн обеду» и «Гимн судье» в «Сатириконе», я помнил: «иду красивый, двадцатидвухлетний», «меня, сегодняшнего рыжего, профессора разучат до последних йот», — знал «Облако в штанах». Позднее я с восторгом декламировал «Левый марш». Да что говорить! Но я никогда еще, ни разу не видел Маяковского, не был ни на одном его вечере. И он передо мной, и у него какое-то дело, и я — я! — могу что-то сделать для него. Все это пролетело в моей голове в одну секунду.

— Маяковский, — сказал Маяковский.

Он был взволнован.

— Здравствуйте, — сказал я, пролепетал свою фамилию, и мы обменялись рукопожатиями. — Вы писали записку? — пробормотал я. — Секретарь райкома послал меня. Я работник райкома.

— Да, да, — подхватил Маяковский. — Произошла нелепейшая история. Мой вечер сорвали.

— Как сорвали?

— Это провокация, — сказал Владимир Владимирович. И начал рассказывать: — Я пришел на вечер к назначенному времени. Вижу, люди валят из зала мне навстречу, в фойе все бурлит. Увидели меня, орут: «Безобразие!» Я пробиваюсь сквозь толпу, влезаю на стол, кричу: «Товарищи, что случилось? Я здесь, вечер состоится». Ничего не помогает, шум, я, — понимаете, я, — не могу перекричать. Какие-то люди орут: «Долой!» И публика разошлась. Пытаюсь узнать, в чем дело. Оказывается, некий тип влез на сцену и обратился к слушателям: «Вы тут ждете Маяковского, а я шел сюда, вижу, он сидит в ресторане и пьет. Маяковский плюет на вас».