Федор Левин - Из глубин памяти

Наконец настала ночь, когда пришли красные. Далеко за полночь поднялся стук. Пришлось открыть. Вошли двое, буденовцы. Один из них — черноволосый, весь обвешанный оружием — пошел в жилые комнаты. Он смотрел, кто тут есть, потом изучал фотографии, висевшие на стенах, там был снят кто-то в солдатской форме, это ему не понравилось. Потом он открыл дверь в маленький чуланчик, где висели платья и пальто хозяев, и вдруг выхватил наган и закричал:

— Выходи! Выходи! Стрелять буду, выходи!

Мы стали наперебой уверять его, что там никого нет, все здесь, в комнате, но он отмахнулся и еще громче крикнул:

— Выходи, стреляю.

И вдруг из чуланчика вышел Шура. Мы не заметили, как он там спрятался среди висящей одежды, а буденовец увидел его ноги.

Осмотрев его, увидев, что перед ним мальчишка, буденовец сунул наган за пояс.

— Чего прятался? Говори!

— Испугался, — простодушно ответил Шура.

Вот когда испугались мы, особенно мама. Ведь буденовец мог и в самом деле выстрелить, если б Шура не вышел.

Буденовцы воспользовались возможностью побриться и постричься. Едва успели они это сделать, как на дворе раздался сигнал тревоги, они выскочили и исчезли.

Через город промелькнули красные кавалеристы.

Прошло два-три дня, стали возвращаться наши партийные и советские руководители. Я помню, как вышел однажды на улицу и услышал отдаленную сильную канонаду. Это был ставший знаменитым бой под Касторной, где Первая Конная разгромила белых, после чего они быстро покатились на юг.

Немного дней спустя, зимним утром, шел я среди сугробов, и на меня вдруг поскакали четверо казаков в полушубках, в кубанках с малиновым верхом. Они мчались наметом, подлетели ко мне, из-под копыт коней взвихрился снег. Сердце мое екнуло, казачья форма тогда вызывала во мне острую неприязнь. Но передний осадил коня и спросил:

— Товарищ, как проехать на Горшечное?

Слово «товарищ» зазвучало сладкой музыкой. Я объяснил дорогу, казаки повернули коней и умчались. Я пошел дальше, на душе отлегло, и я даже испытал гордость: красные казаки.

Приехал отдел народного образования. Я отправился туда, рассказал о своих приключениях, и Костя Кандауров, тогдашний завотделом, без лишних слов восстановил меня в прежней должности запасного учителя и в ожидании, пока вновь откроются курсы, направил в библиотеку разбирать книги.

В библиотеке было собрано множество литературы, свезенной из помещичьих и купеческих домов. Книги были сложены штабелями и лежали кучами. Их надо было просматривать и заносить на карточки. Кроме меня трудились старушка библиотекарша и славная девица Зоя Татаринова, очень, правда, по-провинциальному жеманная и манерная. Холод в библиотеке стоял жуткий, дров не было и не предвиделось, работать в моем легком одеянии я не мог. Зоя куталась в два или три платка, писала в перчатках. У меня не было ни того, ни другого. Стоя разбирал я книги, порою тут же зачитываясь ими, а потом убегал греться домой, благо, это было близко. Работа шла медленно, через пень-колоду.

Здесь, в библиотеке, и нашел меня Саня Азаров. Я уже был немного знаком с ним прежде, потому что он тоже посещал какое-то время курсы запасных учителей. Азаров успел уже побывать в Красной Армии, повоевал, болел тифом и приехал в отпуск после болезни.

Много лет я знаю Азарова, сейчас он уже приближается к семидесяти годам (он старше меня на год), но и тогда и теперь он поражал и поражает кипящей энергией, быстротой движений, бурным темпераментом. Он сразу вовлек меня в свои заботы по восстановлению комсомольской организации.

Комсомольцев было совсем немного: сам Саня Азаров, Митя Чусов, Настя Шабалина. 3 января 1920 года состоялось организационное собрание, 6 января меня приняли в комсомол, а еще немного спустя было создано уездное бюро, меня сделали товарищем председателя (председателем был избран Азаров), поручили мне театральную секцию.

Нас было мало, мы не очень хорошо понимали, что нужно делать. И все же вокруг нас понемногу стала собираться молодежь.

Мы пригласили учителя пения и собрали хоровой кружок. Помню, как старательно разучивал этот учитель с нами песню «Зеленый луг весь в цветах…». Он оказался мастером своего дела, и хор в полтора десятка голосов звучал под его руководством отлично.

Далее мы с Азаровым задумали написать пьесу и поставить ее своими силами. Мы сидели днем и ночью в пустой комнате нашего клуба и писали нечто весьма революционное и несусветно слабое. Как теперь помню, получалась плакатная агитка, там действовали белые, в их руках оказалась группа большевиков, их уже готовились расстрелять, но в последнюю минуту в тюрьму врывались красноармейцы с комиссаром во главе. Мы писали, горячо споря из-за каждой фразы и ситуации, у нас было ведро подсолнечного масла, хлеб и соль — вся наша еда. Мы макали хлеб в масло, солили и ели. Пьеса была написана дня за четыре, но света не увидела. Зато мы поставили какую-то пьесу Татьяны Майской, тогда популярной. Я играл капиталиста, играл ужасно.

Нас захватило другое, на этот раз действительно серьезное дело. Мы стали издавать газету. Саня стал ее редактором, я — ответственным секретарем.

В Нижнедевицке существовала маленькая частная типография. В ней печатались афиши, объявления, бланки для местных учреждений, ведомости, приказы и т. п. Имелся запас бумаги, большей частью цветной.

Печатный станок простейшей конструкции приходилось крутить вручную.

Газету мы назвали «Красный коммунар» (как будто бывают какие-то иные коммунары), бодро написали подзаголовок: орган Нижнедевицкого уездного бюро РКСМ, затем составили первый номер. Вероятно, в архивах, может быть, в библиотечных хранилищах найдутся экземпляры нашей газеты, почти целиком нами самими написанной. Тут были и передовицы, и статьи, и материалы уездных учреждений, распоряжения и приказы, которые мы у них собрали, и хроника. Первый номер вышел в феврале. Мы успели выпустить два или три номера, но тут нас вызвал к себе председатель уездного комитета партии Тимофей Петрович Золотухин.

— Все это хорошо, товарищи, — сказал он, — но газета будет не только комсомольская, а и укома партии. Материалы приносите мне и, прежде чем печатать, показывайте. (Замечу в скобках, что вскоре газета стала уже и органом уисполкома.)

Он сам написал для газеты несколько передовых, куда более конкретных и деловых, чем это получалось у нас, потому что мы все же были слишком юны и не очень ясно представляли обстановку в городе и уезде и очередные вопросы их жизни. Золотухин же твердо стоял на земле, к нему сходились все нити уезда, и он хорошо знал, что надо делать. В сущности, он был немногим старше нас, года на четыре. Но в то время такая разница делала его много взрослее и опытнее. Он уже успел повоевать как участник мировой войны, в партию вступил в 1917 году. Учился он, конечно, немного, как говорится, на медные деньги, но нехватку знаний искупали незаурядный природный ум, твердость воли, жизненный опыт. В городе были партийцы куда более образованные, но на пост председателя уездной и городской парторганизаций лучшего человека тогда было и не придумать. Работал Золотухин так, как только и работали в то время, урывая лишь несколько часов на сон и еду.