Федор Левин - Из глубин памяти

Мы, комсомольцы, тоже все свое время проводили в работе. Встав поутру, шли в свой клуб, держались вместе, без конца говорили о том, что и как надо делать, решали и делали.

Вскоре у нас появился новый паренек — Павлуша Михновский, который как-то сразу вошел в нашу работу, в наше уездное бюро. Перед этим мы с Азаровым на подводе съездили за шестьдесят километров в Воронеж, побывали в губкоме, там нашу организацию официально утвердили, и вскоре мы получили комсомольские билеты. С нами разговаривал тогдашний руководитель воронежских комсомольцев Коган, небольшого роста черноволосый парень с умнейшими глазами; он очень толково объяснял, что нам надо делать и как собирать вокруг себя молодежь.

Вернувшись в Нижнедевицк, я весь отдался газете, писал для нее все, что требовалось, включая даже стихи.

Из событий того времени мне как-то особенно запомнилась смерть одной нашей девушки. В наш клуб стала приходить младшая сестра Раисы Ишковой, девушка лет шестнадцати, светловолосая, с толстой длинной косой, прелестным и нежным лицом. Имени ее я теперь, почти через полвека, не могу припомнить. Она больше слушала, смотрела, как бы знакомилась с новым миром, ей открывавшимся. Мы не были в нее влюблены, а просто она нам нравилась. Приходила скромная, молчаливая девушка, почти подросток, чистенькая, умытая, ухоженная, как бывает в хороших семьях, где мать отдает всю себя детям.

Несколько дней она не приходила. Мы не успели хватиться, обеспокоиться. И вдруг нам сказали: «Ишкова умерла».

Она заболела дифтеритом. Болезнь быстро ее задушила.

Хоронила девушку вся наша небольшая организация, но пришло, конечно, много знакомых и родственников ее семьи. Я шел и думал о том, что мы не успели при жизни сказать ей все то доброе и хорошее, что чувствовали к ней. Надо торопиться высказать человеку, что он нам нравится, что мы его любим. А то ведь можно и опоздать.

Вечерами мы часто собирались у Насти Шабалиной. Она была учительницей, немного старше нас. Знакомый кучугуровский крестьянин сказал мне о ней: «А, знаю, воробьиные ножки!» Ножки в самом деле у нее были тоненькие. Приходили я и Азаров. Мы оба, насколько понимаю, были в нее влюблены. Приходил художник Комаров, писавший декорации для местного летнего театра, серьезный мужчина, по сравнению с которым мы оказывались мальчишками. Мы сидели в полутьме, при тусклой керосиновой лампочке, я читал на память стихи Блока, Брюсова. Незадолго до того мне досталась книжка Брюсова «Опыты», в которой он собрал свои стихи, написанные в непривычных размерах, с гипердактилическими рифмами, с внутренними рифмами и тому подобное. Среди них запомнилось мне стихотворение «Буря с берега», написанное пеоном третьим: «Итак, это сон, моя маленькая…», ионический диметр «Приходит — страстно мечта стонет», «Близ медлительного Нила» и другие. Я читал и перечитывал их на все лады.

Весной 1920 года я твердо решил вступить в ряды партии. То, что я успел пережить в 1919 году, то, что я прочел за немногие месяцы после вступления в комсомол, ясно говорило мне одно. Страна разделилась на два лагеря, идет борьба не на живот, а на смерть. Я успел увидеть своими глазами, что такое белогвардейщина, что такое ее террор. Монархия и ее порядки мне были известны и прежде, я достаточно остро ощущал еще в детстве свое бесправие, видел контраст между привилегированным дворянством, богатой буржуазией, чиновной бюрократией и простым народом. Я знал также, что такое черта оседлости и еврейская беднота. В комсомоле я увидел начало новой человеческой жизни, мои товарищи, сами об этом не думая, многое мне открыли. Неотступно стоял передо мною образ Вани Долгова, моего сверстника, погибшего, убитого карателями. Я как будто снова слышал его голос. И я решил сделать выбор, не сидеть между двумя лагерями. В сущности, я уже сделал его, вступая в комсомол.

Мать пыталась меня удержать, просила подождать до другого времени. Она плакала. Ее страшили грозящие мне беды, война еще продолжалась, и неизвестно было, чем она окончится. Но мог ли я ждать, пока обозначится победа и можно будет без риска присоединиться к победителям? Я считал своим долгом и честью самому участвовать в борьбе, принимая на себя все опасности и разделяя судьбу революции, какова бы она ни была.

14 мая 1920 года уездный комитет партии принял меня кандидатом в члены партии. Рекомендации дали Золотухин и секретарь укома Скориков. Когда я получил выписку из постановления укома и партийный билет, я был счастлив и воодушевлен. С тройной энергией работал я в газете, в нашем бюро.

Прошло еще две недели. Мой год призвали в Красную Армию. Военкомат вызвал меня повесткой. Первого июня 1920 года я простился с товарищами, с матерью и братишкой и покинул Нижнедевицк. Я должен был явиться в Воронеж. Нижнедевицкий период моей жизни кончился. Я не думал тогда, что через много лет я снова встречу Саню Азарова, что с его помощью возобновятся связи с моей юностью, с Настей Шабалиной, теперь Комаровой, с Митей Чусовым и с Тимофеем Петровичем Золотухиным, который после многих бурь и многих мест, где он перебывал, вновь обосновался в Нижнедевицке.

И все это произошло, и я снова, спустя почти полвека, слышу их голоса, читаю строки их писем, чувствую тепло их сердец.

Широко известна фотография: Маяковский на своей выставке «Двадцать лет работы». Поэт стоит лицом к нам на фоне своих плакатов — «Окон РОСТА», то есть «Окон Российского телеграфного агентства». Маяковского обступило несколько посетителей. Наиболее заметна какая-то несколько странная фигура, обращенная к нам спиной. Не то это мужчина, не то женщина, сразу и не поймешь. Фигура в потрепанной шинельке и в небрежно сидящей на стриженых волосах кепке, голова слегка повернута влево, видна только часть лица. Но я, едва увидев эту фотографию, сразу узнал, кто стоит перед Маяковским. «Митька!» — воскликнул я. Так звали мы все эту девушку, Матрену Тупалову (впоследствии Кольцову по мужу).

В 1922–1924 годах я учился в Петроградском коммунистическом университете. Студенчество наше делилось на лекторскую группу, трехгодичный курс и краткосрочный одногодичный курс. Митька была краткосрочница. Ее знал весь университет. Порывистая, компанейская, она появлялась всюду, где толпились студенты перед лекциями, в переменах. Она была необыкновенно характерной, типичной для комсомолок тех лет. Худенькая, небольшого роста, курносенькая, похожая в своей кепке и шинели на мальчишку, она была всегда в готовности отправиться куда угодно: на фронт, в тыл врага, на субботник, на митинг или просто усесться в компании ребят и девчат петь революционные песни, шутить, хохотать. И еще потому все ее знали, что у нее был необыкновенной силы и красоты голос. Когда после общего студенческого собрания пели «Интернационал» — а студентов было у нас несколько сот человек, — то, покрывая весь этот огромный хор, выделяясь в нем, как серебряный зов фанфары, к куполу зала взлетал голос Митьки, и все невольно искали глазами, откуда же он исходит. Наш университет размещался в Таврическом дворце, общие собрания происходили в зале, где до революции заседала Государственная дума, а теперь иногда собирался Петроградский Совет. И даже из самого дальнего ряда амфитеатра можно было видеть где-то возле центральной трибуны стоящую с поднятой головой и поющую Митьку. Было даже странно, что в таком маленьком, щупленьком теле таится голос поразительной чистоты, высоты, звонкости.