Федор Левин - Из глубин памяти

Я встречал Митьку не только в коридорах и залах дворца. Оказалось, что в девичьем общежитии она жила в одной комнате со своей ровесницей, тоже краткосрочницей Фанни Гринберг, с которой я тогда познакомился. Я бывал у них в комнате, пока мы с Фанни не поженились и не поселились вместе. В 1935 году Фанни, моя первая жена, умерла от туберкулеза.

Возвращаясь памятью к тем временам, я еще раз убеждаюсь, что Митька была плоть от плоти и кость от кости того поколения комсомольцев, которое так верно представлено в поэме А. Безыменского «Комсомолия». У Митьки, как и у всех комсомольцев и комсомолок тех лет, не было никакого имущества: та одежда, что на себе, и в чемоданчике или даже в узелке немного самого необходимого белья, какие-то фотокарточки друзей… О еде никто не заботился: в столовой нам давали завтрак, обед, ужин, все это было до крайности скудно, помню суп из селедки с пшеном, — пшенинка за пшенинкой гоняется с дубинкой, — перловую кашу, воблу, именуемую «карие глазки». Не заботился никто и о своем будущем: кончим учиться — распределят на работу, куда-нибудь пошлют. И вообще уже близка мировая революция, будут бои за нее, а там поглядим.

Митька окончила свою учебу раньше меня, куда-то уехала, я совершенно потерял ее из виду.

Уже после Отечественной войны она внезапно позвонила мне и пришла. Мы вспомнили прошлое, но недолго говорили о нем. Она мало изменилась внешне и еще меньше внутренне. Я увидел комсомолку первых лет революции, которая осталась той, какою была. Та же порывистость, горячность, то же равнодушие к одежде и бытоустройству, та же готовность лететь на собрание, на фронт, куда пошлет партия. Время как будто прошло над ее головой, и то, что Митька не изменилась, стало ее бедой. Да, подтвердила Митька, на фотографии с Маяковским — это она. Была бригада Маяковского, которая ставила своей целью пропаганду его творчества. Митька входила в эту бригаду, они ездили по клубам, по заводам, школам, выступали, читали стихи Маяковского. Она была замужем, родила ребенка, но домашнее хозяйство, кухня, быт — все это оказалось ей органически чуждо. Муж разошелся с нею, ребенок остался у него. Конечно, Митька была глубоко потрясена случившимся. Но ко мне она пришла, чтобы поговорить о лишь недавно прочитанной и сильно взволновавшей ее статье Горького «Разрушение личности». Эта еще дореволюционная статья явилась для Митьки поистине откровением, она без конца говорила о ней и спрашивала меня, известна ли эта статья, почему ее недостаточно пропагандируют. Она считала необходимым немедленно развивать в печати идеи этой статьи и убеждала меня заняться этим. В ходе беседы я пытался узнать, что она делает, есть ли у нее какая-то специальность. Выяснилась невеселая картина. Профессиональной подготовки у Митьки не было, она работала культурником в доме отдыха, но скоро пришлось уйти. Ее не понимали и не принимали, когда она пыталась собрать отдыхающих петь вместе революционные песни, обращалась с ними, как с «братвой» 18—20-х годов. Перед ней же стояли другие люди, более образованные, чем она сама, для них она была только причудливым пережитком прошлых лет, обломком минувшего.

Я видел, что Тупалова понимает трагикомизм своего положения, о своих неудачах она рассказывала с юмором, и в то же время не могла себя изменить. В ЦК комсомола, в Министерство культуры, в Московский Совет она шла со всеми своими вопросами, предложениями, мыслями, как ходила в первые годы революции. Но тогда партия и комсомол насчитывали куда меньше членов, были проще по структуре. С тех пор работа в сотни раз выросла, усложнилась, разветвилась. Митьку встречали сердечно, люди сразу видели ее искренность, честность, чистоту, неугасимый революционный энтузиазм и темперамент. Но не знали, как же ее лучше приспособить к делу. И к какому делу? Она казалась им человеком, который лег спать в 1923–1924 году и проснулся спустя четверть века. Да в сущности таким человеком Митька и была. Может быть, я немного преувеличиваю, но очень немного.

Митьке необходимо было гореть, бороться, кому-то помогать, агитировать и пропагандировать. Поэтому она и входила в бригаду Маяковского. Когда же за Маяковского уже не требовалось вести борьбу, ибо его поэзия приобрела общее признание, в жизни Митьки образовалась пустота. Потом она увлеклась культурной работой, оказалось, что ее знания и методы устарели, не годятся. Ее послали в колхоз, она пыталась вести там культурную работу, будто в доме отдыха, на нее смотрели как на блаженную. Я уже сказал, что пришла она ко мне с жаждой пропагандировать статью Горького «Разрушение личности». Она не знала, что статья известна, что есть целый музей Горького, есть большая группа специалистов, изучающих Горького и популяризирующих его.

Через несколько месяцев Тупалова снова пришла ко мне. Она узнала о нелегком положении, в котором временно находился тогда поэт Борис К. Познакомилась с ним, слушала его стихи, восторгалась ими и загорелась желанием помочь поэту. Ходила в Союз писателей, в издательства и ко мне пришла с тем же.

Одета она была плохо, сидела у меня в стареньком пальто, в потрепанных мальчишечьих ботинках, но заботилась не о себе, а о поэте, ходила к писателям и просила для него денег и еды. И ведь ни крошки не брала себе. А К. в тот период сильно пил, опустился. Прошло немало времени, пока он перестал пить, вновь стал человеком. И может быть, бескорыстная забота Митьки сыграла тут большую роль, чем укоры и слезы его жены, которая не могла с ним справиться.

Поэту помогли, его книгу издали, он снова стал печататься. И Митька опять осталась без дела.

— Почему ты не училась петь? — спросил я. — Ведь у тебя был такой чудесный голос!

— Почему? А меня тогда пригласили в консерваторию. Руководительница нашего студенческого хора об этом хлопотала. Она настаивала: «Иди, тебя прослушают». Ну я пошла ради интереса. Попросили меня спеть, что я знаю. Я спела две песни. Проверили слух. И сказали: мы вас принимаем. А я отказалась. Тут стали меня уговаривать: у вас редкий голос, перед вами большое будущее. А я ни в какую. Ну не смешно ли? Революция, а я буду учиться петь. Разве это дело для комсомолки, коммунистки? Конечно, дура была.

И Митька невесело посмеялась над собой.

— Ну, а потом, потом?

Она махнула рукой:

— Прошли годы, а я курила, простуживалась. Правда, голос не пострадал. Но все равно поздно.

Митька приходила ко мне еще несколько раз. Жить ей было трудно, неуютно, пусто. Она не находила себе места в жизни, все куда-то рвалась.

В конце концов о ней стала заботиться сестра, у которой Митька жила.

Вот уже лет десять, как я не знаю о ней ничего. Она не звонит, не приходит. Жива ли?