Федор Левин - Из глубин памяти

Конечно, Безыменский мог бы, вероятно, теперь что-то улучшить, переделать, переписать, но мне думается, что при этом было бы утеряно нечто драгоценное, колорит и дух времени, его живое ощущение. Написал же Безыменский новый текст своей песни «Молодая гвардия», ставшей комсомольским гимном, а вот не привился он, поют прежний, «устарелый».

Безыменский читал так, как читает и теперь, не читал, а кричал, горланил, — только голос у него был тогда не хриплый, а звонкий, молодой. Слушали его раскрыв рты, со смехом, радостными возгласами, восклицаниями восторга, а когда он прочел, вернее, бросил в зал последние строки:

ребята и девушки встали и шумно хлопали. Безыменского обступили, что-то ему кричали, он долго не мог уйти. На вечерах «космистов» я ничего подобного не видел. Там все-таки был кружок, группа, здесь трибун на площади.

Другой вечер в том же зале был отдан целой плеяде писателей, преимущественно «Серапионовым братьям». Читал молодой Константин Федин с удивительно ясными голубыми глазами и легкой улыбкой, в которой светились и ум, и лукавство, и любезность. Читал темноволосый худой Михаил Слонимский. Серьезная проза в большой аудитории читается и слушается нелегко, она не для эстрады, писателям-прозаикам это известно на опыте.

Особый успех имел Михаил Зощенко. Брюнет, смуглый до цвета кофе с молоком, с матовой кожей и блестящими глазами, чем-то похожий на индуса, он читал свою знаменитую «Аристократку», «Волчок».

Слушатели погибали от смеха — смеялись до колик, падали друг на друга, задыхались. Впечатление усиливалось еще и тем, как Зощенко читал. Он был совершенно серьезен, ни разу не улыбнулся, читал ровным голосом, и когда ему приходилось останавливаться, так как взрывы смеха заглушали чтение, то Михаил Михайлович глядел на слушателей и с некоторым даже удивлением и вроде недовольством: что это-де с вами такое и почему вы, собственно, смеетесь, ничего смешного тут нет и с вашей стороны даже странно и невежливо смеяться и мешать мне читать.

Выступал Евгений Замятин, элегантный, тщательно причесанный, с пробором через всю голову, в отличном, отглаженном английском костюме, весь какой-то англизированный, «европейский». Он прочел две сказочки. В одной речь шла о крестьянине, который долго лечился, кажется, от болей в пояснице. Ему посоветовали лечиться электричеством, пойти в поле, взять в руки конец проволоки и забросить другой ее конец на провод. Крестьянин так и сделал, его ударило током, и он грохнулся на землю и отдал богу душу. «Вылечился». В другой сказочке крестьянин пришел в город, увидел карусель. Ему сказали, что никакой платы не требуется. Он забрался на сиденье и крутился до тех пор, пока его не сняли полубесчувственного.

И наконец, выступала Анна Ахматова. Строгая, в темном закрытом платье, она прочла несколько стихотворений, которые я уже знал по ее «Четкам» и «Белой стае».

Большинству слушателей вечер не понравился. Мы тогда требовали только стихов и прозы о революции, о классовой борьбе. Все, что не было непосредственно этому посвящено, отвергалось.

В этом духе я написал тогда отчет-статью об этом вечере, появившуюся в литературно-художественном двухнедельнике «Зори», где ранее я уже успел поместить несколько стихотворений.

Об Анне Андреевне, помнится, я написал — и эта фраза мне тогда очень нравилась, — что годы революции прошли над нею, не задев даже ее великолепной прически.

Мог ли я понять тогда всю сложность пути Ахматовой и ее отношений с революционной эпохой?

Добавлю, что еще подростком, до революции, я знал многие стихи Ахматовой наизусть, восхищался ими («Сжала руки под темной вуалью», «Звенела музыка в саду», «Я пришла к поэту в гости»). Но в первые годы революции мною владел тот непримиримый ригоризм, который был характерен и для всего моего поколения. Позже мне стало известно, что Маяковский, конечно знавший и понимавший поэзию Ахматовой, боролся с ее влиянием. Выступая однажды, он в полемическом задоре спел на мотив «Ухаря-купца»: «Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король». Вслед за Маяковским мы твердили: «Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе!»

На сказочки Замятина я напал очень яро, усмотрев в первой издевательство над электрификацией, а во второй — над бесплатностью (у нас очень многое тогда было бесплатным, — по карточкам, талонам, пропускам и т. п.).

Через несколько дней в газете появилось письмо Замятина в редакцию, его ответ мне. Замятин писал, что я-де объявил его пророком, на что он не претендовал. Дело в том, что одна сказочка написана и опубликована им году в 1910 или 1911-м, другая — в 1913-м или что-то в этом роде.

Вспоминая прошлое, я не упрекаю себя. Иначе я тогда и мыслить не мог. Для меня было совершенно естественным требовать от каждого писателя, чтобы революция и борьба за нее были не только главной, но и единственной темой в обстановке тех лет. Что же до сказочек Замятина, то несущественно, когда они были написаны, важно, как они звучали и воспринимались, для чего читались.

Помню также большой вечер «Серапионовых братьев» и других писателей в аудитории знаменитого Тенишевского училища. Там тоже выступал Замятин, читал Федин и другие.

Мы все знали тогда наизусть стихи Тихонова — «Балладу о синем пакете», «Балладу о гвоздях», «Перекоп». Однажды я шел по Невскому с кем-то, кто был знаком с Николаем Семеновичем, и мы его встретили. Они заговорили, а я с восхищением смотрел на поэта. Он был худощав, помнится, прихрамывал, одет в кожаную куртку, с трубкой в зубах. Мне, быть может, показалось, что у него ноги кавалериста, «колесом». Энергичное лицо, хохолок надо лбом — таким он остался в моей памяти.

В Дом искусств попал я однажды, там был вечер поэта Сергея Нельдихена, он читал поэму «Праздник». Высокий, стройный, худой юноша в широкой блузе художника, с повязанным на шее черным бантом, с узким лицом, он держался как модный поэт и, видимо, кому-то подражал, не то Северянину, не то Бальмонту. Двадцать лет спустя, весной 1941 года, я вновь встретил его в Москве. Он приходил в редакцию «Литературного обозрения», брал книжки на рецензию. Литературная жизнь его сложилась неудачно, успеха он не добился. Я напомнил ему о Ленинграде начала двадцатых годов, о его дебюте. Нельдихен оживился, обрадовался. Через несколько дней он принес и подарил мне три свои тоненькие книжки, изданные Союзом поэтов в Москве в 1929 и 1930 годах. Они и тогда уже стали библиографической редкостью. Вскоре началась война, я потерял Нельдихена из виду.

Редактор «Зорь» Дмитрий Четвериков писал и прозу и стихи и почти в каждом номере печатал свой рассказ или стихотворение, — удивительно был плодовит и работоспособен. Он напечатал несколько моих стихотворений. Он же ввел меня на литературные «четверги» или «пятницы», которые происходили у Вячеслава Шишкова на квартире. Писатели собирались здесь и читали вслух. Приходило человек двадцать — тридцать, столовая была полна, пальто клали в прихожей в кучу. Вячеслав Шишков и тогда был таким, каким я встретил его спустя десяток с лишним лет в Москве: пышные волосы, лохматые брови, усы и борода, острые глаза и морщинистые обветренные лоб и щеки таежника или моряка. Помню, как он читал один из своих «шутейных рассказов» «Спектакль в селе Огрызове», грубоватый, но смешной. Читал он густым голосом, с сильным сибирским произношением.