Федор Левин - Из глубин памяти

И так до середины апреля. Меня все это пока что устраивало. Я пустил корни в севастопольской почве, получал пусть скромную зарплату, но все же ее хватало, на дворе расцветала черноморская весна, моя жена стала оживать и поправляться.

Тут надо сказать о Марии Петровне, женщине замечательной, сердечной, работавшей день и ночь, отдавшей всю свою жизнь партии.

В партийные ряды она вступила в 1917 году. Ее первым мужем был неизвестный мне агроном, с ним она давно разошлась, их сын Борис жил тогда с отцом, спустя года три, уже в Симферополе, он присоединился к матери и жил с нею. Вторично была она замужем за крупным партийным работником в Средней Азии, у нее родилась дочь Зорька. В трудный период гражданской войны и борьбы с басмачами Карницова также была на партийной работе, сидела за столом, принимала людей, а под столом, в корзинке, лежала ее маленькая девчушка, которую она время от времени кормила грудью, перепеленывала и успокаивала.

Муж дико ревновал Марию Петровну ко всем, к каждому посетителю, ко всякому, кто говорил с нею. Однажды он ворвался в кабинет, где Мария Петровна разговаривала с каким-то работником, с порога начал кричать, выхватил револьвер и стал стрелять. Она упала на пол. Его схватил за руку посетитель, к нему присоединились вбежавшие на выстрелы другие люди. Мужа обезоружили, он вырвался, его увезли в психиатрическую больницу. Оказалось, что он сошел с ума, из больницы он уже не вышел. Карницова была первым выстрелом легко ранена в плечо. Через два дня она снова сидела на своем месте.

Перед Севастополем она успела поработать еще в Ялте и там вышла замуж в третий и последний раз за Сергея Уманского, большевика, чекиста.

После Севастополя Марию Петровну забрали в Симферополь, где она ведала Крымполитпросветом, и, так как я в 1927 году тоже переехал в Симферополь, наше знакомство продолжалось. Ее семья и моя семья почти три года жили рядом вместе с еще другими семьями в особняке на Советской улице, у нас велось общее хозяйство, мы ежедневно встречались за завтраком, обедом, ужином и виделись по делам на работе.

Я снова встречал, хотя и реже, Карницову и в Москве, где она работала в Наркомпросе. В начале войны она уехала в Сибирь, там жила трудно, голодно, тяжело переносила холода и умерла.

Я уже сказал, что она была неутомимым работником. Вокруг нее постоянно вились люди, к ней шли со всеми вопросами, в том числе и со своими бедами. После работы она тащила домой разбухший портфель, папки с бумагами, журналы и книги. Иногда, отвлекаясь от дел, она задумывалась и вдруг говорила:

— Федя, что ты все пишешь? Ты бы почитал что-нибудь.

А если я читал, говорила:

— Федя, что ты все читаешь? Ты бы пописал что-нибудь.

Такие шутки означали, что она очень устала и не прочь просто развлечься и поболтать.

…Полтора месяца просидел я в качестве секретаря. Внезапно меня позвали в соседнюю комнату, где сидел секретарь райкома Носов, крепкий, коренастый, черный, как жук, старый партиец, вступивший в партию еще в первую революцию, суровый рабочий человек.

— Ты Левин?

— Я Левин.

— Вот что. Пойдешь заведующим совпартшколой.

Я запротестовал:

— Преподавателем могу. А заведующим нет. Никогда в жизни ничем не заведовал, опыта нет.

— Ничего. Все мы до поры до времени ничем не заведовали. Принимай дела.

Он подал мне руку.

— Если что, придешь, спросишь, поможем. Будь здоров.

Так я стал заведующим совпартшколой. Она занимала несколько больших комнат в здании, где с фасада был вход в горсовет. Не знаю, что помещалось прежде в этом доме, но там был огромный зал, где теперь проходили заседания горсовета, кустовые партийные собрания, а в остальные дни давались концерты и спектакли, вечера заезжих гастролеров.

Мне дали при совпартшколе одну комнату, в которую мы переехали. Моя мать вернулась в Ленинград, вскоре к нам приехала мать жены, мы обзавелись кое-какой мебелью и наладили быт. Я весь отдался совпартшколе, преподаванию, административным и хозяйственным делам.

Потом Мария Петровна рассказала, как произошло мое назначение.

Прежний заведующий совпартшколой был освобожден от должности. Стали искать нового. Подходящего человека не находилось. Перебрали весь актив, одни заняты, другие не имеют должного образования. Тогда Носов взял картотеку партийной организации. Не так уж она была велика, вряд ли в Севастополе состояло на учете больше полутора тысяч коммунистов. А быть может, и меньше. Дошел Носов и до моей карточки. Член партии с 1920 года, окончил лекторскую группу Комвуза. «Где он? — спросил Носов. — Где работает?» — «Сидит в соседней комнате, — ответила Карницова. — Секретарь у меня в агитпропе». — «Давай его сюда! — заключил Носов. — Его и назначим».

Понемногу знакомился я с Севастополем и крепко полюбил этот чудесный город. Он был чист, уютен, не шумлив, далеко раскинулся возле своих бухт и по окрестным горам. На каждом шагу встречались памятники его бурной и славной истории. Выстроенный из инкерманского камня-ракушечника, выпиленного кубами из каменоломен, Севастополь был ярок и живописен. Далеко в сушу вдавалась Северная бухта, одна из лучших в мире стоянок для кораблей, которые то швартовались у бочек, то незаметно исчезали в море. Иногда доносился из бухты мяукающий звук сирены эсминца «Незаможник», одного из лучших по тому времени военных кораблей, только мяукала не кошка, а какая-то невиданная пантера или гигантский тигр. На рейде иногда мы видели крейсер «Коминтерн», уже устаревающего типа, потом появилась новая современная махина «Червона Украина», корабль с низкими трубами, обтекаемыми формами, похожий на огромную серую рыбу, приготовившуюся к броску.

На мысу между Северной и Южной бухтами располагался постепенно воскресавший Морской завод.

В Севастополь тогда приходило еще немного судов, но однажды, я помню, пришел океанский гигант «Трансбалт». Буксиры подтащили эту громадину к причалу, пароход возвышался над ним, над набережной, как огромный домина, рядом с ним все казалось маленьким.

Весь город ходил посмотреть на него, хотя вообще-то не так просто было удивить севастопольцев. Я еще застал такую картину: на противоположном берегу Северной бухты долго виднелось длиннейшее днище перевернувшегося здесь во время первой мировой войны дредноута «Императрица Мария». Поднять корабль при тогдашней технике, видимо, не удалось, и его постепенно разобрали, разрезали на куски автогеном и увезли на переплавку водолазы ЭПРОНа и мастера Рудметаллторга (ЭПРОН — экспедиция подводных работ особого назначения). Вероятно, этот дредноут немногим уступал «Трансбалту».

В свободное время я ходил по городу куда хотелось. И сейчас я мысленно могу пройтись по тому Севастополю, каким он был. Могу постоять на Приморском бульваре у памятника погибшим кораблям, у этой колонны на каменном основании, с орлом, готовящимся взлететь с ее вершины, посмотреть на ялики с косыми парусами, скользящие по тихой воде, увидеть на другой стороне Северной бухты, у входа в нее, полукруглую стену Константиновской батареи, пробежать глазами вдоль того берега, посмотреть на Братское кладбище. Могу сесть в открытый трамвайчик и проехать по всему кольцу, увидеть караимскую кенассу, вход на Исторический бульвар. Могу войти на бульвар, подняться к памятнику Тотлебену, дойти до остатков бастионов 1854–1855 годов, где еще бродят тени Нахимова и Лазарева и Льва Толстого, посмотреть знаменитую Панораму, созданную Рубо. Могу вернуться на том же трамвайчике на Графскую пристань, на Приморский бульвар, заглянуть в двери деревянного здания Театра имени Луначарского, где давали спектакли гастролировавшие по одному сезону труппы. Память ведет меня к Институту физических методов лечения имени Сеченова; в то время возглавлял его знаменитый, седой как лунь профессор Щербак. Зимой позади этого института в каменные плиты набережной во время штормов особенно сильно ударяли идущие с моря волны: раздавался как будто пушечный выстрел, и огромный белопенный причудливый столб воды взлетал как ракета на высоту пятиэтажного дома и рушился в темно-зеленую толщу новой набегающей волны. Летними вечерами на Приморском бульваре в открытом кинотеатре под южным черным небом с яркими звездами шли киносеансы, и когда по рядам зрителей пробегал смех, это было удивительно похоже на шелест вечного прибоя, шуршание волны о прибрежную гальку. Можно было посидеть у берега, услышать, как в темноте скрипят уключины незримой лодки и плещут весла, и увидеть, как, вздымаемая ими, фосфоресцирует вода.