Федор Левин - Из глубин памяти

На Приморском бульваре до революции могла гулять только «чистая» гражданская публика и морское офицерство. Для матросов был отведен другой бульвар, так и называвшийся Матросским, а в мое время — Краснофлотским. Надо было только перейти улицу и подняться на гору над Приморским бульваром, пройти мимо памятника с надписью: «Казарскому. Потомству в пример». А еще выше этого бульвара, через улицу, за оградой возвышался дворец командующего Черноморским флотом, где последним жил адмирал Колчак, а теперь помещался Севастопольский райисполком и происходили заседания пленумов райкома.

Вспоминаю, как ездил я на Малахов курган — последний оплот Севастопольской обороны, как бродил по раскопкам Херсонеса, как переезжали мы в воскресенье на Северную сторону, шли пешком через небольшой перевал в Учкуевку. Там на многокилометровом песчаном пляже, первобытно-пустынном, мы были почти одни, и только в полукилометре от нас бегали, играли, купались три нагие девушки, три древнегреческие нимфы. Возвращаясь домой на ялике и пересекая Северную бухту, мы вдруг увидели летящий к нам военный катер. Моряк, обращаясь к нам, кричал в рупор, чтоб мы немедленно убирались с дороги. Яличник подгреб и причалил к огромной железной бочке на мертвом якоре посреди бухты, — у таких бочек швартуются военные корабли. Мы сидели за этой бочкой. В стороне моря стоял эсминец, а в другом, дальнем конце бухты, у впадения в нее Черной речки, у Инкермана, виднелись большие щиты-мишени. Эсминец вел по ним стрельбу, это были учения. Мы заметили, как от эсминца пошли к нам под водою какие-то темные полосы. Это были торпеды. Они прошли справа и слева от нас. Немного погодя вновь появился быстроходный катер, моряк с рупором разрешил нам следовать своей дорогой.

Я ходил в Морское собрание, ставшее Домом флота, тихое и полутемное, брал книги в его богатейшей библиотеке, с душевным волнением смотрел на его стены, в которых размещался во время Севастопольской обороны госпиталь и трудился великий Пирогов. Не раз побывал я и в музее Севастопольской обороны.

Севастопольский рынок того времени представлял собой пестрое и живописное зрелище, подобного которому я, конечно, никогда не видел в моем родном Ленинграде. В рыбном ряду кроме неизменных бычков, султанки (барабульки), ставриды, кефали, свежей сельди, пузанка и скумбрии на прилавках лежали плоские и толстые черноморские камбалы, как огромные круглые блюда. Одной такой камбалы хватило бы, чтоб накормить десяток человек. Самые почитаемые рыбаки — белужники, которые уходят на промысел в открытое море, солидные и немногословные, в высоких сапогах, доходящих чуть не до паха, стояли возле своего улова — здоровенных осетров и белуг. Овощные и фруктовые ряды ослепляли разноцветием в летние и особенно осенние месяцы. Сначала черешня и абрикосы, потом яблоки, груши, сливы, персики, виноград, арбузы и дыни, тыквы, «синенькие» (баклажаны), перец зеленый и перец красный стручковый, сладкий испанский лук, маслины, всевозможная зелень — и все это самых разных сортов и оттенков. По базару в летнюю пору ходили продавцы холодной воды. В кофейнях и разного рода харчевнях, шашлычных, чебуречных можно было выпить бузы, съесть горячий, посыпанный луком шашлык, изжаренный на шампуре, запивая его сухим крымским вином. К чебурекам из тончайшего теста с начинкой из баранины, которые тут же на твоих глазах вынимались из котла с кипящим жиром, подавали свежее, холодное пиво. В булочных священнодействовали пекари-турки. Они накаляли печь форсункой, затем сажали в нее на капустных листьях франзоли — овальные булки из лучшей пшеничной муки.

На окраине города, почти напротив городской больницы, здание которой возвышалось за высоким забором в глубине дремуче разросшегося сада, было футбольное поле с деревянными скамьями вокруг. Не бог весть какое было это поле, — травы мало, песку много, так что игроки во время матча подымали облачка пыли. Но севастопольцы любили свою единственную тогда команду и дружно болели за нее, когда приезжали симферопольцы, керчане или одесситы. Капитан и создатель команды Богоявленский — помнится, инженер — болел в молодости туберкулезом, спорт помог ему окрепнуть. Славились форварды Константиновский — длинный парень с Морского завода — и особенно Зайчиков, которого болельщики называли просто — Заяц. Он ухитрялся в решающую минуту оказаться в момент паса справа у дальней штанги и пушечным ударом забить гол под рев восторженных зрителей.

Но город, город, прекрасный город… Быстро проходила суровая зима, пронизывающие ветры, жестокие штормы. И вот уже снова теплая весна с цветущим миндалем и белой пеной яблонь, жаркое лето, долгая ясная осень, солнце, солнце, синее небо, темно-зеленое и лиловеющее море.

Как бы ни был жарок день, когда топится асфальт и на нем остаются следы каблуков, к вечеру с моря приходит бриз, несущий прохладу, и на бульвары, на берег моря выходят гулять севастопольцы. И уже бегут мальчишки с кипами завтрашней газеты «Маяк Коммуны», раздаются их голоса: «Маячок» на завтра!»

В первое же лето моей жизни в Севастополе увидел я такую грозу, каких никогда прежде не видывал. Совпартшкола переехала тогда в здание бывшей школы на горе возле Владимирского собора, где похоронены Лазарев и Нахимов, — на улице Суворова. Я был дома, когда вдруг заметил, что яркий и жаркий день стал меркнуть и темнеть… Я подошел к окну. Как будто со всех сторон надвинулись черно-лиловые тучи, заволокли все небо. Стало темно, как в сумерках. Поднялся ветер, он все нарастал в своей силе и перешел в ураган. Он поднял пыль, нес щепки, тряпки, сорванное где-то белье, хлопал дверьми, незакрытыми окнами. Зазвенели разбитые стекла. Испуганные птицы летели прятаться, ветер нес их, задирая торчком перья и крылья. В тучах сверкали молнии, доносились раскаты грома. Тучи придвинулись, молнии сверкали все чаще, потом один за другим их слепящие зигзаги прорезали небо ветвистыми трещинами, освещая все вокруг бело-голубым светом. Орудийные выстрелы грома гремели так, что мы не слышали друг друга. И хлынул ливень. Он хлестал плотными, толстыми, как веревки, струями, так что за его завесой не видно было ни моря, ни улиц. Мы зажгли электричество.

Гроза бушевала долго. Но вот стало светлеть, тучи уходили, молнии отдалялись, раскаты грома стихали, показалось голубое небо. По улицам бурными потоками бежала вода. Наконец все стихло. Эта великолепная гроза продолжалась два часа. Я вышел на улицу. Ливень вымыл город, вода унесла с собой в море весь мусор и пыль. Высокое солнце снова начало печь, под его лучами дымились влажная мостовая и плиты тротуара. Через час было снова сухо и жарко.

За три года жизни в Севастополе узнал я много интересных, примечательных людей. В райкоме одной из помощниц Карницовой была Люба Ступаченко. Небольшого роста, черноволосая, стриженая, толстенькая (чтоб не сказать толстуха), она была самым лучшим митинговым оратором. В дни первомайских, октябрьских праздников, выступая на площади перед демонстрантами, она говорила горячо, страстно, и голос ее далеко разносился вокруг (само собой разумеется, что никаких микрофонов тогда не было). Одним из преподавателей совпартшколы был Михаил Владимирович Кабакчи. Еще до 1917 года он участвовал в революционном движении, вел подпольную работу. От тех времен сохранил он удивительную способность исчезать в толпе. Иногда, идя по улице, я замечал впереди Кабакчи и ускорял шаг, чтобы его догнать. Но, шестым чувством ощутив, что на него смотрят, за ним идут, он бросался куда-то за спины прохожих, и я тут же терял его из виду. Когда я спросил его, как это получается, он сказал, что годы подполья выработали в нем особое чутье и он инстинктивно стремится скрыться, когда чувствует на себе внимательный взгляд.