Федор Левин - Из глубин памяти

Севастопольский период моей жизни подходил к концу…

Летом двадцать восьмого года в Крым приехали в командировку два работника, присланные Центральным Комитетом партии, — Филатов и Золотов.

Я тогда работал в Крымском обкоме, ведал подотделом пропаганды агитпропа обкома, О приезде товарищей из ЦК я, конечно, слышал, но даже не предполагал, что в связи с этим изменится моя жизнь.

Филатов и Золотов несколько дней пробыли в Симферополе, совещались с секретарем обкома Живовым, а затем отправились в Керчь. Именно ради Керчи они и были присланы, оттуда с металлургического завода имени Войкова пришли в ЦК партии письма от рабочих.

Прошло еще немало времени, и наконец Филатов и Золотов вернулись и сделали доклад о положении в Керчи на бюро обкома. Надо сказать, что оба они произвели на меня большое впечатление, в их выступлениях была та масштабность, которой не хватало многим местным товарищам, погруженным в повседневную текучку. Филатов, высокий, с круглым лицом, в очках, был главным докладчиком, говорил обстоятельно и пространно, и чувствовалось, что хорошо успел узнать и продумать обстановку в Керчи. Но Золотов понравился мне еще больше. Долговязый, худой, чем-то напоминающий учителя, он подавал умнейшие реплики, и все, о чем он говорил, делалось вдруг ясным, прозрачным и простым.

Что, собственно, происходило тогда в Керчи? На старом металлургическом заводе, принадлежавшем когда-то Брянскому обществу и потому иногда по старинке называемом Брянским, после нескольких лет консервации вновь началась большая жизнь. Было намечено построить одну, а затем и другие доменные печи, возобновить выплавку чугуна из керченской руды, запасы которой исчислялись миллиардами тонн, плавить сталь, вновь начать прокат рельсов и балок, наладить весь металлургический цикл.

Филатов и Золотов увидели в Керчи довольно неприглядную картину. Строительство стало быстро развертываться, число рабочих росло, в город наехало множество строителей, котельщиков, электриков, токарей, слесарей, землекопов и грабарей, а Керчь оказалась к этому людскому нашествию мало подготовленной. Все трещало и ползло, как старенький костюм на быстро растущем подростке. Прежде всего не хватало жилья. Приезжие рабочие строили землянки и домики, которые были немногим лучше землянок. Возник целый поселок — Самострой. Много было и старых заводских рабочих и новых, которые жили в самом городе, километрах в семи от завода, им приходилось ездить туда и обратно рабочим поездом; кроме того, от проходной до города ходили тогдашние автобусы, проще говоря, грузовики, над которыми был укреплен жесткий каркас, обтянутый брезентом. Такую машину прозвали собачьим ящиком. В нее набивалось человек двадцать и больше, зимою продувало их со всех сторон, а летом заволакивало густой пылью. Столовые были переполнены, в магазинах и на рынке спрос превышал предложение, завоз товаров в Керчь был недостаточен. Городской и заводской клубы металлистов влачили жалкое существование. Горком партии не справлялся с бурно возросшими задачами культурно-просветительной и политической работы на заводе. А нормирование? А расценки? В общем, что ни возьми, не налажено, не упорядочено, прорехи и недостатки.

Надо было в корне менять дело, принимать радикальные меры. Керчь и до этого была — вслед за Севастополем с его Морским заводом — рабочим центром Крыма, а теперь, когда началась огромная стройка, значение города резко повышалось. Бюро обкома приняло по докладу Филатова и Золотова решение, состоящее из многих пунктов, в числе которых был и такой: послать на завод на ответственную партийную работу двух работников областного масштаба.

Через два-три дня секретарь обкома Живов позвал меня к себе домой. Он работал у нас недавно. Мое знакомство с ним мне запомнилось. Недели через две после того, как его избрали, я подготовил, как обычно, для бюро обкома доклад об итогах работы сети партийного просвещения и проект резолюции. Резолюции мы тогда писали обширные, страниц по шесть. В них вмещалось множество пунктов: усилить то, углубить это, улучшить то-то. Живов вызвал меня к себе в кабинет, протянул мне мой проект и сказал:

— Надо сократить, резолюция должна быть одна страница, не больше.

Мне показалось, что мир сдвинулся со своего места.

— Это невозможно, — сказал я.

Живов не обратил внимания на все мои доводы и рацеи. Он только сказал:

— Бюро обкома не агитпроп.

Я ушел к себе и сократил резолюцию вдвое. Живов не захотел даже смотреть ее. Я приходил к нему три раза и наконец положил перед ним резолюцию на полутора страницах. Он ее принял. Обдумав потом хладнокровно все случившееся, я понял, что получил хороший урок и что от сокращения дело выиграло. Я даже думаю, что одностраничная резолюция была бы еще лучше. Оценил я также по достоинству то спокойствие и выдержку, с какими Живов отнесся к моим горячим возражениям.

Вечером пришел я теперь к нему домой. Он жил в отдельной квартире, какие я видывал в детские годы, но от которых отвык за время гражданской войны: всем приходилось жить в одной-двух комнатах.

Дверь открыла пожилая домработница. Раздевшись в прихожей, я вошел в тихую большую столовую со старомодным буфетом. Вокруг обеденного стола, над которым свисала с потолка люстра, стояли массивные темные стулья с высокими спинками, в углу тикали напольные часы с маятником в деревянном футляре. Вышел Живов. Никто не мешал нашему разговору. Он уговаривал меня поехать на завод. Другим работником он намечал заведующего подотделом агитации агитпропа обкома Николая Сергеевича Журавлева. Он должен был стать секретарем заводского партколлектива, я — агитпропом.

Сознаюсь, ехать мне не хотелось. Моя жена училась на Крымском рабфаке, взять ее с собою я не мог. Она с маленьким сыном должна была остаться в Симферополе, предстояло жить на две семьи. Не радовала меня перспектива работать вместе с Журавлевым, у меня с ним уже было несколько небольших столкновений в агитпропе, где он недавно появился. Николай был, бесспорно, человеком энергичным, хватким, с дарованием организатора, с инициативой. Но знаний, культуры ему явно не хватало, кроме того, он был очень властен и не чужд демагогии. Я попросил денек на размышление. Живов обещал мне, что я буду послан на год и это будет записано в решении.

На другой день Журавлев, с которым Живов, очевидно, успел поговорить, стал убеждать меня поехать вместе. Он совсем переменился ко мне, был и ласков, и внимателен, и настойчив, ходил ко мне домой. Кончилось тем, что я согласился.