Федор Левин - Из глубин памяти

Парторганизация наша выросла за год чуть не в три раза, перевалила за тысячу человек, а всего на заводе работало более десяти тысяч. При нас приезжал на завод В. В. Куйбышев, собрание устроили на широкой площадке перед заводом, поставили там трибуну, никаких усилителей тогда еще не существовало, и Куйбышев держал речь, напрягая голос до предела. Он рассказал о ходе выполнения первой пятилетки, о задачах инженерно-технических работников и всех рабочих. В то время, в 1929 году, была наконец задута наша первая домна. В местной газете появилась статья под заголовком «Домна загудела», это вызвало иронический смех доменщиков и всех прочих, так как действующая домна вовсе не гудит, она почти бесшумна, только дышит.

По тому времени домна наша была вполне современной. По эстакаде подходил поезд, подвозивший руду, кокс, флюсы (известняк). Этими материалами загружались нижерасположенные бункера. Под ними по рельсам бегал вагон-весы, он набирал из бункеров то одно, то другое. От самого верха домны к ее подножию вел наклонный подъемник, по нему вверх и вниз ходил скип. Машинист вагона-весов загружал скип материалом, скип лез вверх и там опрокидывал свой груз в печь. День и ночь непрерывно шла эта работа, каждые шесть часов пробивали шлаковую летку и выпускали шлак в вагон-ковш, который затем утаскивал паровозик, потом вручную (теперь это делается специальной «пушкой») пробивали летку чугуна и выпускали плавку. По песчаной канаве слепящий, как солнце, чугун, от которого исходил страшный жар, лениво тек на доменный «двор» по многим песчаным канавкам и постепенно застывал там. Летку снова забивали, и домна возобновляла свою работу, а через два-три часа остывший чугун огромными деревянными молотами разбивали на чушки и спешили убрать их, а на доменном дворе вновь образовать из песка хитрые канавки для следующей плавки. Завод работал день и ночь в три смены.

Коксовые печи были у нас старые, кокса давали маловато, а для второй, уже строящейся домны его совсем бы не хватило. Батареи этих печей загружали углем, закрывали, и он горел там с малым количеством кислорода, чтобы не сгорел, не становился золой, а превращался в кокс — в пористый уголь, подобно тому как веками готовили древесный уголь в Швеции, на Урале, да и сейчас еще готовят его для особых нужд. Через некоторое время заслонку открывали, и специальное устройство выталкивало пламенеющий коксовый пирог в открытый вагончик, который немедленно везли тушить. Подвозили под вышку, рабочий нажимал рычаг, и на горящий кокс обрушивался мощный душ. Через считанные минуты черная, дымящаяся масса кокса переправлялась дальше. Поблизости уже строилось огромное здание — печи Беккера — коксовые батареи несравненно большей мощности. Строила печь французская фирма, приславшая своих инженеров и рабочих. Мастера фирмы ходили в темно-синей спецовке со многими прорезными кармашками, в которых уютно располагались необходимые инструменты. Для этой печи привозили и складывали возле стройки огнеупорный шамотный фигурный кирпич, самый разнообразный: треугольный, круглый, звездчатый, многоугольный, прямоугольником, квадратом, плоский, мелкий и крупный — в общем, как мне сказали, до пятисот вариантов формы. Французские мастера священнодействовали, на каждого из них приходилось по три-четыре наших рабочих, а наши инженеры наблюдали, как идет кладка.

Был у нас, конечно, кузнечный цех, где работали на паровых молотах. Но однажды, идя по заводу, я обратил внимание на небольшую хибару, стоящую особняком от громадных заводских цехов, и заглянул туда. Там оказалось всего два человека: кузнец и его подручный. Я объяснил, кто я такой, попросил разрешения посмотреть на работу. Меня удивило, что, располагая кузнечным цехом, завод сохранил такую кузню деревенского типа. «А мы делаем мелкую работу, по особым заданиям», — объяснил кузнец. Он сделал знак помощнику, вынул щипцами из горна заготовку, положил на наковальню. Молодой здоровый парень бил молотом, кузнец поворачивал заготовку. Я сел поблизости.

Пока незаконченное изделие снова разогревалось и помощник раздувал пламя ручным мехом, мы разговорились. Потом они снова продолжали работу. Я собрался уходить, но кузнец попросил меня обождать. Он взял новый брусок металла, отрубил кусок, его разогрели, и они снова начали ковать, — я не мог понять, что именно. В куске пробили дыру, кузнец вертел его так и сяк, подручный бил, потом мастер кинул изделие в воду, снова вынул его. И вдруг уже остывшее изделие он подал мне с поклоном.

— Возьмите на память о кузнеце Криворучко, — сказал он. — Только ручку деревянную приладьте, в модельном вам сделают. — И я увидел, что держу в руке молоток, прекрасный, увесистый, закаленный.

— Вот это и вправду память. Спасибо! — только и мог я ответить.

Криворучко! Это был самый известный на заводе мастер своего дела.

Одним из самых интересных людей была уже упоминавшаяся мною Любовь Викторовна Яблонская. Красивая, крепкая, здоровая женщина, полная жизни и энергии, она успела уже принять участие в гражданской войне, потом училась, при ней строили домну, и теперь Яблонская была на ней сменным инженером. Первая в мире женщина инженер-доменщик. Добавлю еще для полноты картины: встретив ее уже после войны в Москве, я узнал, что она страстный любитель и знаток музыки, постоянный посетитель Большого зала Консерватории.

Между прочим, далеко не всякий инженер, техник, горновой, рабочий уживается возле доменной печи. Дело не в трудностях самой работы, дело в другом. Площадка перед печью открыта со всех сторон. Летом пышет жаром от шлаков и выпускаемого чугуна да жарко печет солнце: в Керчи в июле — августе бывает до 35 и даже до 40 градусов тепла. Приходит осень, зима — дуют ветры. В Керчи бывают такие норд-осты, что, если идешь по ветру, тебя несет, как щепку, а против ветра ложишься на встречную волну воздуха, как на подушку, и движешься вперед медленно, трудно. А норд-ост дует либо три дня, либо шесть дней, либо девять, либо двенадцать, — у него свои законы. Он влажный, пробирает до самого нутра через любую теплую одежду. Вот и попробуйте провести смену, когда от чугуна исходит жар, а в спину и бока бьет леденящий ветер с дождем и снегом. Если человек выдержит год, он становится доменщиком, но не всякий выдерживает: простуды, воспаление легких — и он уходит. Женщин-доменщиц и сегодня единицы.

Утром после завтрака Любовь Викторовна мчалась на свое дежурство и, выйдя из дома, первым делом смотрела на «свечи» на верхушке домны: какой из них дым идет, работает ли домна нормально или что-нибудь неладно и пришлось перейти на «тихий ход». Начальник доменного цеха инженер Малоземов в первые месяцы уходил домой только поспать пять-шесть часов. Пока не стали смешивать керченскую руду с кусковатой криворожской, печь лихорадило. Дежурный инженер и горновой то и дело смотрели сквозь синее стекло в фурмы, наблюдали, как идет плавка, давали команду, что добавить в печь: кокс, или руду, или флюсы, — чтоб выровнять ход печи. Малоземов осунулся, — нешуточное дело: если печь остынет, образуется «козел» и не удастся его принятыми мерами одолеть, тогда худо. Печь придется останавливать, дать ей остыть, разбирать ее стенку, рвать «козла» динамитом, потом печь ремонтировать и задувать снова. Это несколько месяцев простоя, огромные убытки, невыполнение плана… Короче говоря, если инженер посадил «козла», его репутация подмочена надолго, если не навсегда. Вот какое нелегкое дело делали Малоземов, Яблонская и ее сменщики.