Федор Левин - Из глубин памяти

Необычайным человеком был Плис. Я только и знаю его фамилию, никто не звал его по имени и отчеству. Он нигде и не работал и не умел работать, никогда не работал, его содержали младшие братья.

Плис был начетчиком. Маркса и Энгельса он знал наизусть, и, если при нем возникал какой-нибудь спор, он тотчас объяснял, что по этому вопросу написано у Маркса и Энгельса, и точнейше их цитировал. Он знал французский, английский, немецкий языки. Разумеется, он аккуратно читал газеты и журналы, способен был сколько угодно рассуждать на политические темы. Человек не от мира сего, добряк и «талмудист», Плис, в сущности, был «пикейным жилетом». В тридцатые годы он перебрался в Москву. Несколько раз я встречал его на улице Кирова, он был тот же, говорил только о политических событиях, комментировал их на все лады. Он почти голодал, ходил зимою в плаще. Когда началась война, Плис жил совсем заброшенный, один из старых товарищей его брата, видный чекист, нашел Плиса и увез его в эвакуацию. Дальнейшая судьба старика неизвестна, видимо, Плиса нет в живых. В 1970 году ему было бы около восьмидесяти пяти лет.

В Севастополе жили два брата Бабенчиковы — Павел Петрович и Владимир Петрович, учителя средней школы, страстные краеведы, удивительные знатоки истории Крыма, и в частности Севастополя, исходившие вдоль и поперек все его ближние и дальние окрестности. Люди весьма скромные, но одержимые энтузиасты, они вовлекали всех своих учеников в изучение края, их любили, а за глаза называли Палпет и Владпет.

Познакомили меня с Идой Лисичник. Она выросла в многодетной семье, и, так как с детства была хроменькая, родители решили ее учить. Одной ей изо всех детей дали настоящее образование. Она окончила вуз. Лисичник увлеклась эсперанто, входила в общество эсперантистов, вела переписку с зарубежными эсперантистами. Мы много спорили, я пытался убедить ее, что, как бы ни был удобен для связи разных народов искусственно созданный язык, он будет иметь ограниченное значение, на нем нельзя создавать художественную литературу. И вообще язык рождается жизнью народа, его историческим бытием, и с живым языком никогда не сравнится язык, созданный в реторте. Мне не удавалось ее убедить, но и я оставался непоколебим.

Любопытной фигурой был Борис Шабер. Сторонник Лефа, он затеял организацию литературных кружков, развернул кипучую деятельность. Горячо пропагандировал Маяковского, и это было главной его заслугой. Он организовал встречу с литераторами-симферопольцами, в числе которых в Севастополь приезжал Степан Щипачев. Высокий, худой, он ходил в длинной красноармейской шинели, в буденовке. Спустя несколько лет я встретил его в Москве и напомнил о том, как он читал свои стихи на литературном вечере в Севастополе.

В райком часто приходил дядя Миша — все его так называли, Михаил Лебедев, моряк, большевик, могучего сложения, необыкновенной силы, — ладони у него были широкие, пальцы крупные, толстые, — посвятил себя изучению революционного движения в Черноморском флоте. Он бережно собирал все, что мог узнать нового о восстании броненосца «Потемкин», об «Очакове» и других кораблях, преклонялся перед Частником и Матюшенко, перед лейтенантом Шмидтом и мог без конца рассказывать о них. Был он много старше меня, помнится, уже подходил к пятидесяти, но таким крепышам нет износу. Через тридцать лет я встретил его в Москве таким же, только в темных очках. Он перевалил за восемьдесят, но так же крепка была его рука, с тем же воодушевлением говорил он о своих занятиях историей революции. И такая знакомая привычка: скажет несколько слов и замолчит, а губы вытянет и сложит трубочкой, как будто собирается не то свистнуть, не то подудеть. Прекрасный и трогательный старик.

Со мной познакомился и стал частенько приходить ко мне домой Лаврентий Алексеевич Моисеев. Еще недавно он был директором Херсонесского музея, но, так как у него не было ученого звания, Моисеева сменили. На его место прислали из Москвы профессора Гриневича. Моисеев преподавал, помнится, в школе. Он не только превосходно знал историю Крыма, Херсонеса, Севастополя, но энтузиастически пропагандировал идею возрождения Гераклейского полуострова, очерченного Балаклавой, Севастополем и Херсонесом. Этот, в двадцатые годы пустынный и мало возделываемый, район в древности, как свидетельствовали история и археология, был сплошным цветущим садом и виноградником. Сохранились следы древнего акведука, особые каменные чаши, в которых херсонесцы осаждали росу, копили дождевую воду.

Моисеев написал специальную работу о Гераклейском полуострове, на землях которого херсонесцы возделывали злаки и фрукты, виноград и овощи. Статья была опубликована в каком-то ученом журнале, и Лаврентий Алексеевич очень ею гордился и подарил мне ее оттиск с сердечной надписью.

Однажды меня позвал к себе секретарь райкома, им был тогда, помнится, Вашкевич.

— В Севастополь приехал из Чехословакии на лечение тамошний коммунист, редактор газеты «Руде право». Его к нам направили из ЦК партии. Фамилия — Фридрих. Он просил райком познакомить его с каким-либо образованным товарищем, чтобы он мог с этим человеком общаться, расспрашивать его, практиковаться попутно в русском языке. Мы решили, что этим товарищем будешь ты. Мы тебя к нему прикрепляем, считай это партийным поручением.

Так познакомился я с Фридрихом и его женою. Я бывал у него, он у меня, мы гуляли вместе по вечерам, в воскресные дни. Не могу судить, что дало ему знакомство со мной; он был значительно старше, опытнее, знания его были обширнее моих, особенно в области международных отношений и послевоенной истории мира. Мне же было с ним очень интересно. Русским языком он владел недурно, хотя говорил с сильным чешским акцентом. В самом начале знакомства он, не желая того, дал мне хороший урок. Мы условились, что я приду к нему в семь вечера, я пришел минут на пятнадцать позже и увидел на двери записку: «Федор Маркович, очевидно, вы заняты и не можете прийти. Мы ушли в синема».

После этого я всегда был точен, как астрономические часы.

Фридрих рассказал мне, что у них люди встречаются не дома, а в кафе-хаусах. Таких кафе-хаусов в Праге много. После работы человек идет в «свой» кафе-хаус и проводит там час или два за чашкой кофе или обедом. В это время его и можно там встретить и с ним поговорить. После этого он идет домой, и уже никто не помешает ему отдыхать в кругу семьи. Домой приходят только близкие знакомые или друзья, и то предварительно условившись. «Прийти домой к кому-нибудь можно лишь после пяти лет знакомства, не меньше», — сказал Фридрих.

Летом меня и его пригласили преподавать на областных курсах пропагандистов в Ялте. Фридрих читал курс экономической географии. Знания его изумляли курсантов. Читал он свои лекции четко и ясно, без всяких записей, все данные знал на память и только иногда заглядывал в свою записную книжку. В 1928 году, уже уезжая из Крыма на родину, он разыскал меня в Симферополе и хотел подарить мне свои серебряные часы. Я решительно воспротивился такому предложению и согласился только купить их у него. Фридрих назвал какую-то цену, очень скромную, я взял часы и только потом сообразил, что цена была лишь символической для таких прекрасных часов. Он уехал, тепло простившись со мною. Больше я о нем не слышал и думаю, что он и его жена погибли, когда гитлеровские войска захватили Чехословакию.