Федор Левин - Из глубин памяти

У Крайского большущий выпуклый сократовский лоб.

«Молодые должны опередить стариков, — ты это сделаешь», — написал мне Крайский на обороте фотографии и поставил дату: «9/IX 23».

Прошло почти полвека. Боюсь, что я не оправдал надежд моего первого литературного учителя.

Мы его любили! Он завоевал нас с первого занятия умом и душевной чуткостью.

Я не помню, была ли у нас какая-то программа работы. Просто мы читали свои стихи и рассказы, а потом обсуждали их, и Крайскому принадлежало заключительное слово. Свои знания он передавал в пространных критических разборах, наши неуклюжие, порою топорные писания критиковал бережно, никогда не задевая самолюбия автора. Помню, как один из нас начал читать свой рассказ. Первая фраза прозвучала как откровение:

«По полю скакал молодой индеец, а за ним скакала молодая индейка».

Мы расхохотались, автор вынужден был остановиться. Крайский весело, но совсем не обидно посмеялся и потом очень серьезно объяснил нашему не очень грамотному товарищу, в чем его ошибка.

Иногда, уступая нашим просьбам, Крайский читал свои стихи.

Примечательно, что Крайского совсем не коснулись упаднические настроения, которые овладели многими «кузнецами» и «космистами» во время нэпа — В. Александровским, В. Кирилловым и другими.

Наоборот, Крайский стал даже тверже в своей позиции и так ответил своим собратьям:

Тогда у многих поэтов встречалось сравнение первых лет революции с праздником, а нового периода после гражданской войны — с буднями. Аллегорическое сравнение это неточно и не выражает сути времени. Но важно то, что стихотворение Крайского проникнуто духом бодрости, а не уныния.

Крайский вводил нас в литературную жизнь тогдашнего Ленинграда, помогал нам печататься.

Мы стали посещать собрания «космистов», которые происходили в громадном здании Пролеткульта на углу Екатерининской и Итальянской, в большом полутемном зале на верхнем этаже.

Мы проходили сюда мимо каких-то художников, писавших весьма «левые» картины и декорации, мимо репетирующих «синеблузников».

Собраниями «космистов» обычно руководил Илья Садофьев, необыкновенно бодрый, энергичный человек. Крупный нос и полногубый рот занимали, казалось, три четверти его лица. Он часто читал свои стихи, и, помнится, некоторые из них странно не соответствовали ни его «динамо-стихам», собранным в книжке, ни его репутации одного из участников известного, еще предреволюционного горьковского сборника пролетарских писателей. Читал как-то Садофьев стихи об индейском вожде, пришедшем в таверну:

Ни по теме, ни по форме стихи эти не понравились нам. В другой раз он читал стихи о разбойнике:

Садофьев, вероятно, сам забыл эти стихи, он не включал их в свои сборники. А моя память их сохранила: прочитанное, услышанное, увиденное в юные годы запечатлевается навсегда.

У «космистов» читал Маширов-Самобытник, худощавый человек с аскетическим лицом, тоже один из участников горьковского сборника, большевик с дореволюционным стажем. Читали Яков Бердников, Павел Арский. Иногда выступал Николай Тихомиров. Он приходил на собрания прямо после работы, с завода, с руками, черными от въевшейся не то копоти, не то сажи. Тихомиров был настоящим питерским металлистом высокой квалификации. Помню его стихи:

Бывал иногда Василий Князев, «красный звонарь», поэт в свое время необычайно популярный. Князев тогда писал очень много, как Демьян Бедный, и часто печатался в «Красной газете».

На демонстрациях Первого мая и Седьмого ноября мы с увлечением пели его песню:

Однажды «космисты» слушали нас, гостей. Этот вечер устроил Крайский. Я читал свое Стихотворение «Ледяшки», мне аплодировали, и потом Василий Князев подозвал меня и похвалил. Не откажу себе в тщеславном удовольствии привести эти стихи, пусть читатель простит меня.

На одном из собраний «космистов» появился невысокий и худенький паренек в красноармейской форме. Он читал свои стихи, неожиданно зрелые, «цветастые», с народными северными словами и образами. Это был Александр Прокофьев.

Иногда — очень редко — в клубе Комвуза устраивались литературные вечера. Я помню особенно два из них. Приехавший из Москвы Александр Безыменский читал поэму «Комсомолия». Клуб был полон, студенты сидели и стояли, даже на подоконниках. Впечатление поэма произвела такое, какое современный читатель уже не может от нее испытать. Она была написана про нас. Мы тогда были не слишком искушены в литературе и попросту не замечали тех недоделок, которые я теперь так ясно вижу в этом произведении: слабые рифмы, натянутые, порою надуманные сравнения, метафоры, неточно выбранные слова. Но никто до Безыменского и после него не передал так непосредственно атмосферы комсомола первых лет революции и гражданской войны: душевного подъема, веселости, задора, товарищества, какой-то отчаянной лихости, самоотверженности, пренебрежения ко всем испытаниям голода, холода, ко всем опасностям, подстерегавшим каждый час на фронте и в тылу, беззаветной преданности пролетариату, партии, Ленину. Все это неповторимое сочетание — неповторимое потому, что ушла в историческое прошлое вся обстановка тех лет, изменился характер самой жизни, — отразилось в поэме Безыменского. Даже сама шершавость, «непричесанность» стиха, несовершенство композиции, «жаргон» тех лет — все это воспринималось как нечто удивительно естественное.