Федор Левин - Из глубин памяти

В 1922–1924 годах я учился в Петроградском коммунистическом университете. Он занимал Таврический дворец. Мы ходили по коридорам и залам, свидетелям многих событий русской истории восемнадцатого, девятнадцатого и начала двадцатого века. Мы уславливались о встречах друг с другом на перекрестке всех путей и дорог здания — под сводами восьмиугольного купольного зала. Мы прогуливались по огромному продолговатому залу с ионическими колоннами и великолепными люстрами. Воображение рисовало нам картины прошлого, когда здесь, во дворце екатерининского вельможи, богатейшего и могущественнейшего Потемкина, давались пышные балы, шли в менуэте дамы в фижмах и кринолинах и кавалеры в пудреных париках, одетые в блестящие, расшитые золотом костюмы, короткие штаны и башмаки с пряжками на французский манер.

Наши общие собрания и общекурсовые лекции происходили в устроенном на месте дворцового зимнего сада гигантском круглом зале, где в свое время заседала Государственная дума, а после Февральской революции — Петроградский Совет. Мы сидели на расположенных амфитеатром скамьях, и наши тетради лежали на тех пюпитрах, которыми еще так недавно яростно стучали черносотенцы, устраивая обструкции большевистским ораторам.

Какие бури кипели здесь в первые Дни революции, когда к Таврическому дворцу шли бесконечные демонстрации рабочих, солдат, матросов, и потом, когда здесь заседал Петроградский Совет, а по коридорам день и ночь текли людские потоки.

Здесь выступил Ленин.

Да, многое видели эти стены!

Теперь они были отданы нам, коммунистам и комсомольцам, большинство которых только что демобилизовались после гражданской войны и явились сюда учиться. Мы были плохо одеты, носили косоворотки, куртки, гимнастерки, кепки, фуражки, косынки, но не обращали на бытовые невзгоды ни малейшего внимания. Мы горели пламенем революционного энтузиазма, до сих пор обжигающим мое сердце, когда я вспоминаю о том времени.

Я помню, как гудел этот огромный зал на митинге протеста против ультиматума Керзона. Помню, как выступала здесь Клара Цеткин, уже тогда очень старая. Перед началом собрания она сидела на центральной трибуне, окруженная несколькими старыми большевичками. Ей предоставили слово, она с усилием поднялась, поддерживаемая с двух сторон, и заговорила, упираясь руками в трибуну. Голос Клары Цеткин звучал вначале тихо, глухо, надтреснуто, потом он начал крепнуть, наливаться металлом. Глаза ее загорелись, голова поднялась выше. Правая рука ее оторвалась от трибуны и взлетела вверх. Через минуту Цеткин жестикулировала уже обеими руками.

Так прошло минут десять, затем соседки потянули ее за рукав: ей нельзя было так долго говорить. Она на высокой и громкой ноте бросила заключительную фразу-лозунг и под шумные рукоплескания стала медленно, вновь поддерживаемая справа и слева, спускаться на свое место. И сейчас же она на глазах начала угасать, горбиться, глаза померкли, на лице как будто прибавилось морщин.

Помню в этом зале в дни одного из праздников выступление группы коллективной декламации из Института живого слова. Как жаль, что этот жанр, эта форма уже забыты и никто не пытается их возродить. На трибуне-сцене расположилась полукругом группа чтецов. Сколько их было? Человек двенадцать — пятнадцать. И вот все они начинают читать в унисон:

— Конница, конница, конница, конница…

На фоне этого продолжающегося речитатива, мерно и ритмично звучащего, как движение конной массы, вдруг вырывается звонкий голос:

— Стремительно-грозно-могучая!

Ему сейчас же откликается другой:

— Пылающе-жгучая!

Третий:

— Кипящая лава!

И уже несколько голосов:

— Кто пред тобою не склонится?

— Кто не прославит?

И опять уже все вместе присоединяются к фону, и он уже не фон, а основной мотив:

— Конница, конница, конница, конница…

Я не помню уже ни всего этого стихотворения, ни кто его автор. Осталось лишь общее впечатление сильного, нарастающего, грозного движения, революционного, динамического, музыкального напора.

Еще ярче было чтение этой группой «Двенадцати» Блока. Смена размеров и ритмов, переход от рифмованного к белому стиху, от «высокого» к «низкому» стилю, от романтики к прозе почти жаргонной речи, от удали к грусти и раздумью, от повседневности быта к символике — все это изумительно подчеркивала и передавала именно коллективная декламация, исполнение разных «партий» мужскими и женскими голосами самого разнообразного звучания и тембра. Скажу еще раз: жаль, что никто не пытается возродить этот жанр на эстраде, в концертах, и перед нами появляются лишь чтецы-солисты.

На наших праздниках часто пел хор. Это были сами студенты, и вовсе не какие-нибудь голосистые и обученные. Весь секрет был в дирижере, знаменитом тогда в Петрограде, замечательном мастере Немцове. За два — четыре дня до праздника назначались спевки, приглашались все желающие, являлось человек триста, четыреста, с голосами и безголосые. Как он этого добивался, не могу понять, — но у Немцова хор звучал мощно, согласованно, великолепно.

На одном из революционных праздников Немцов на площади перед Зимним дворцом дирижировал объединенным хором в несколько тысяч человек, — микрофонов в ту пору не было, и только такая масса голосов могла мощно звучать на открытом воздухе, И это было великолепно.

Передо мной лежит старая фотография: наш литературный кружок, образовавшийся в 1922 году при клубе Комвуза. Гляжу на молодые лица. Уже не все фамилии могу припомнить, не знаю судьбы многих кружковцев. Не все они оставили хоть малый след в литературе. Кто остался в живых?

Очень талантлив был Саша Дорофеев, худенький, курносый паренек. На снимке он сидит в первом ряду. Вот отрывок из его стихов:

В рубашке с расстегнутым воротом, коротко стриженный, стоит Дмитрий Лаврухин-Георгиевский, даровитый прозаик. Вскоре по окончании комвуза он написал книгу «По следам героя», с подзаголовком «Записки рабкора», получившую широкую известность. Он рано умер, не сделав и десятой доли того, что мог бы.

Неподалеку от него стою я в плотно надвинутой фуражке, суровый и сильно заросший: не брился, должно быть, целую неделю.

В центре, рядом с крупной, рослой женщиной — заведующей нашим клубом, сидит Алексей Крайский, поэт из группы «космистов» (эта группа — родная сестра московской «Кузницы»), руководитель кружка. Он скрестил руки на груди, на нем длинная, просторная художническая блуза, но не бархатная, а холщовая или коломянковая. Мягкая шляпа вроде панамы небрежно брошена на колени. Сосредоточенный взгляд направлен прямо на зрителей.