Федор Левин - Из глубин памяти

Нас распустили по домам.

А еще через несколько дней грянул гром над Нижнедевицком.

Встав утром, узнал я, что ночью Нижнедевицк был оставлен. Через час в город вошла разведка белых. Я стоял во дворе, когда над моей головой в небе лопнул снаряд, возникло белое облачко и вокруг меня ударились в землю и покатились крупные черные шарики шрапнели. Еще два-три орудийных выстрела — и все смолкло.

Со двора был виден спуск из города в низину и крутой подъем на гору в сторону села Турово и Воронежа.

Немного погодя на горе показались три всадника. Они стояли там какое-то время, смотрели на город в бинокль, потом стали спускаться. Это была красная разведка. Кавалеристы были уже в полугоре, когда из садов окраины белые открыли по ним винтовочный огонь. Разведчики повернули лошадей и понеслись обратно. Внезапно конь под одним из них упал. Разведчик мгновенно поднялся, догнал товарища, придержавшего своего коня, вскочил к нему на седло, обнял его, и конь умчал их обоих вслед за передним всадником.

Я вышел к дверям на улицу. Казачий эскадрон прошел по шоссе к станции, всадники ехали с флажками на пиках, раскачиваясь в высоких седлах.

Город заняли шкуровцы. Я почти не выходил на улицу. До меня доносились вести о том, что Шкуро устроил парад на площади, что захватили и расстреляли каких-то коммунистов, не успевших уйти из города. Потом я узнал, что погиб Ефремов, а уже много спустя мне сказали, что по чьему-то доносу был схвачен Ваня Долгов, веселый и легкий паренек, открывший мне глаза. Арестовали и комсомольца Васю Шматова. Потом шкуровцы погнали их в числе семнадцати активистов на Касторную и по дороге зверски зарубили. Но обо всем этом я узнал много позже.

Белые скоро прошли дальше. Я не знал, что делать, куда податься. Я ходил по городу. Малознакомая учительница сказала моей матери, что напрасно я хожу, что в город прибыл карательный отряд, арестовывают всех, кто работал о большевиками, из деревень везут председателей сельсоветов, расправляются с евреями. Мне надо куда-нибудь уехать.

Возник тогда у моей мамы необыкновенный план. В сущности, он был несуразен и ни с чем не сообразен. Но, как потом оказалось, он-то и спас мою жизнь.

Мама решила, что я должен поехать в большой город — в Харьков. И вот ранним осенним утром, надев свою гимназическую шинель, взяв на спину мешок с пришитыми к нему лямками, я вышел из дому (а жили мы в это время уже у принявшего нас к себе пожилого парикмахера, у которого была молодая жена, куча детей и полуподвальная квартира в четыре комнаты). Какой-то обоз отправлялся к станции Горшечное по Старо-Оскольскому широченному шляху, по которому в мирное время гоняли гурты скота. Я попросился на одну из подвод, сел, свесил ноги и беспечно отправился в путь. Наивность моя была бесконечна. Помню, что вскоре наш обоз встретился с другим. С одной из подвод какой-то казак всмотрелся в меня и, проезжая мимо, вдруг спросил: «Ты жид?» Я от неожиданности сразу ответил: «Жид». Прямота и непосредственность ответа, видно, озадачили его, он смотрел на меня, пока его подвода удалялась, и ничего не предпринял. Решил, видимо, что так и нужно.

В мешке у меня была буханка хлеба, кусочек сала, мой дневник, впоследствии пропавший, одеяло, две книги: Достоевский — «Преступление и наказание», Теккерей — «Ярмарка тщеславия». Были у меня при себе мои советские документы, справка о работе в уездном финансовом отделе в качестве конторщика первого разряда, две или три «керенки» двадцатирублевого достоинства каждая. Мать и младший брат Шура, которому не было еще пятнадцати лет, остались у нижнедевицкого парикмахера.

Уже в середине дня добрался я до Горшечного. Мне надо было ехать до Купянска, а там пересесть в поезд, идущий в Харьков. Я не знал, куда идти, в какой поезд садиться. Обратился к какому-то железнодорожнику, попросил устроить меня, пообещал двадцатку. Он повел меня к пассажирскому составу, вошел в вагон, видимо, поговорил с кем-то, вернулся, сказал: «Идите сюда!» Я отдал ему керенку и вошел.

Я очутился в компании нескольких казаков. Они закусывали, выпивали. Моя гимназическая серо-голубоватая шинель, по-видимому, внушала им какое-то уважение. Мне указали местечко. Я сел. Эта часть вагона отделялась дверью от другой. За дверью время от времени слышался голос какой-то солидной женщины, девичий смех, детская болтовня. В разговоре с казаками я узнал, что они составляют охрану, в вагоне же едет семья генерала Васильева. Поезд тронулся. Через несколько часов приехали мы в Валуйки. Было еще светло.

За Валуйками старший охраны начал меня понемногу расспрашивать. Он, вероятно, понял, что я еврей. Я же рассказывал о себе, ничего не скрывая. Он смотрел на меня все более подозрительно. Я показал ему мои документы.

Не знаю почему, но я стал догадываться, что дело неладно.

Уже в темноте приехали мы в Купянск. Казак вышел куда-то. Минут через пятнадцать он возвратился и сказал, чтоб я шел за ним. Он вел меня через пути. Мы подошли к составу, стоящему в тупике. Казак взял у меня мешок и подал в теплушку. Потом мы пошли вдоль состава. Через три-четыре вагона у теплушки стоял часовой. Он откатил дверь. Казак заставил меня снять шинель и приказал мне лезть в вагон. Он заорал на меня, назвал комиссаром и большевистской сволочью. Вдруг он стал бить меня нагайкой. Я помню жгучую боль этих ударов. Я влез в теплушку. Казак хотел влезть за мной и добавить еще, он кричал, что мало дал. Но часовой закрыл дверь, звякнул запор. И все стихло. Я был арестован.

В голове моей все смешалось. Я не был испуган, я был унижен, мне казалось, что сейчас я сойду с ума. Я ходил взад и вперед в пустой холодной теплушке. Чтобы прийти в себя, я ходил и вслух читал стихи Блока. Погодя я услышал чей-то храп. На полу лежал человек. Он проснулся. Пьяным голосом он стал ругаться и требовать, чтоб его выпустили. Я понял только, что он где-то поскандалил и его заперли в холодную. На крики кто-то пришел, сказал несколько слов часовому, тот открыл дверь, и моего соседа выпустили. При слабом свете фонаря на путях я увидел, что он был в железнодорожной форме. Я остался один.

Время шло. На мне была только сатиновая косоворотка поверх белья, удары нагайки ее располосовали. Ночь стояла холодная, я стучал зубами и от нервного потрясения и от холода. Я мерз.

Уже не выдерживая, трясясь от озноба, я взывал к часовому, чтоб мне дали мое одеяло из мешка. Часовой ответил, что скажет, когда придет разводящий. Прошел еще, может быть, час. Явилась смена, я прокричал, что замерзаю, снова потребовал одеяло. Мне наконец принесли его. Я завернулся, согрелся, но не спал.

Утром за мной пришли два конвоира. Подвели к той теплушке, куда накануне был сдан мой мешок. Там топилась печка. Офицер в погонах вручил старшему конвоиру мое имущество. Меня повели на шумный купянский вокзал. Здесь конвоиры прошли со мной в жандармское отделение. Пришлось чего-то ждать. Толстый, огромный седой жандарм отнесся ко мне добродушно. Он поставил передо мной тарелку со сдобным печеньем, которое, как объяснил, накануне отобрал у какой-то торговки, пролезшей на перрон, и налил мне стаканчик желтоватого пахучего самогона. Я выпил самогон, согревший мое нахолодавшее тело, ел печенье, выпил еще стакан чаю с сахаром. Конвоиры повели меня дальше. Я пытался узнать, куда меня ведут. Ответ был — к коменданту города.