Федор Левин - Из глубин памяти

Бородач возвращался, окруженный своими, ухмыляющийся, растрепанный. Его одобрительно хлопали по плечам, подали оброненную в бою шапку.

Познакомился я с двумя братьями — Алешей и Ваней Гончаровыми, они жили неподалеку от нашего хозяина, но семья их была много зажиточней. Алеша и Ваня, рослые и крепкие ребята лет девятнадцати и двадцати с лишком, отличались грамотной речью, начитанностью. Оба кончили школу с отличием. Пушкина, Гоголя, Тургенева, Лермонтова, Некрасова — все это они знали и любили. А драться по воскресным и праздничным дням всю зиму ходили обязательно. Возвращались с подбитыми скулами, с синяками, с окровавленными ртами. «Как же так? — недоумевал я. — Зачем вам эта дикая забава?» Они только усмехались в ответ, смущенно оправдывались: «У нас так с детства». А говорить с ними было интересно, они обо всем расспрашивали и обо всех деревенских все знали и рассказывали.

Жила по соседству девушка Дуся, бойкая и быстроглазая, светловолосая, невысокая, востроносенькая. Она часто забегала к нашей хозяйке то взять закваски для теста, то еще за чем-либо, а иногда и просто поглядеть на нас под каким-нибудь предлогом. «Что делаешь, Хведя?» — спрашивала она. «Читаю». — «Много читать — голова заболит. Ha-ко, погрызи». И давала мне горсть подсолнухов. Летом и зимой бегала она босиком, обувалась, только если надо было идти куда-нибудь далеко. Бывало, бежит от своей хаты по снегу босая. Но голова обязательно повязана теплым платком. Мне это странно было видеть, с детства знал я: голова в холоде, ноги в тепле. А тут наоборот. Но, может быть, потому голос у нее был с хрипотцой, застуженный. Однажды летом шел я из города домой, вышел за последние дома, увидел впереди Дусю, она тоже шла в деревню, до нее было метров двести. Я решил ее догнать, идти вместе. Окликнул ее, она услышала, оглянулась, но не остановилась, пошла еще быстрей. Как ни старался я догнать ее, — не мог. Летела как ветер. Потом я спросил, почему она не захотела идти вместе. «Нельзя! Что люди скажут!»

Помню летние дни. Выйдешь утром на яркое солнце, в соседнем доме по двору ходит черноглазая, цыганистая Катя. Увидит моего младшего брата Шуру — ему еще и пятнадцати не было, крикнет ему: «Цыплочок!» — засмеется, метнет косящими глазами, блеснут белые зубы, и уйдет в дом, и снова появится, хлопочет. Вечером парни и девушки идут на «сашу», то есть на шоссе, оно недалеко. Там гуляют на мосту через Девицу, поет гармонь, звучат частушки. Серебристо-зеленая луна неспешно движется по небу, мерцают крупные звезды, пахнет дорожной пылью, речной влагой…

Потом мы переехали на другой конец Лога, много ближе к городу. Хозяйка наша была ловкая, бойкая и разбитная баба. Мужа своего Федота она в грош не ставила, ругала в глаза и за глаза, если он говорил что-то несогласное, могла его и ударить, и кинуть в него чем попало. Федот, кроткий увалень, заросший до глаз, так что уж и не разберешь, где усы, где борода, где баки, все терпел и почти не отвечал на ее насмешки. Он был отличным печником, его постоянно звали то туда, то сюда класть печи, чинить и перекладывать их. Он уходил на две-три недели в дальние села. Ей только того и надо было. Одевалась она чистенько, надевала аккуратные валеночки, светлую кофточку, широкую городскую юбку и уходила в город. Не стесняясь, рассказывала, что встречается там с одним приказчиком, и карточку показала: типичный городской ухарь с острыми усами, в жилетке, из-под которой видна косоворотка, в новом картузе. Она приходила в город, шла мимо магазина, где тот работал, или входила что-нибудь купить, чтоб тот ее увидел, делала ему знак и шла на квартиру к какой-то старухе, с которой все давно было условлено. Погодя являлся ее любовник, они развлекались. Уходила она первая, а потом он, оставив старухе кое-какую плату. Так дело и велось. Конечно, ее ухажер был не чета Федоту, дремучему, как леший. Однажды Федот рассказал при жене, какую штуку он сыграл с нею еще до войны, при царе. Служил он тогда в армии, в Средней Азии. Она приехала навестить мужа. Федот и другие солдаты повели ее посмотреть верблюда. Такого животного она никогда, конечно, не видела. Федот объяснил, что верблюд любит, чтоб у него щекотали прутиком в носу. Дали ей прутик, и она пощекотала. А верблюд плюнул на нее. Плевок верблюда — это чуть не полведра слюны. Он обдал ее с головы до ног, а она была во всем новом. Федот и его товарищи хохотали. Рассказывая нам об этой проделке, Федот и теперь посмеивался, очень был доволен. Но для хозяйки воспоминание о том, как ее провели, было и сейчас неприятно и досадно. Она обругала Федота, замахнулась на него, отчего он еще больше обрадовался.

Из своих походов по деревням Федот возвращался с немалыми деньгами, вытаскивал из карманов мятые бумажки, которые у него тут же отбирала его распутная щеголиха жена. Через несколько дней он снова уходил работать, а она мчалась к своему любовнику. Подлая была баба, нечего сказать!

Она и с нами поступила подло. Мать только что купила за какие-то наши гроши пуд муки и была довольна, что на некоторое время хлебом мы обеспечены. Но на другое утро пудовичок из хаты исчез. Было ясно, что сама хозяйка подала его кому-то через дверь или окно. Ведь никто не мог знать, что мы купили муку, знать, где она стоит, и вытащить ее через маленькое окошко хаты. У самой хозяйки ничего не пропало. Но она смотрела на нас наглыми, лживыми глазами, и мы были бессильны.

Муку мы покупали по соседству у богатого крестьянина, владевшего водяной мельницей. У него, конечно, мука была всегда, он брал ею плату за помол. Но каждый раз приходилось долго упрашивать, чтоб он продал нам пудик. Как только ни прибеднялась мельничиха: «Нету лишней. Надо себе!» Она боялась, чтоб им не позавидовали, не подумали, что у них всего много. Но, видно, крепко ненавидели их в деревне. Однажды ночью кто-то поджег их. Соломенная крыша загорелась с угла. Мельничиха вовремя заметила огонь. Вся семья выскочила во двор. Быстро, слаженно, расторопно тушили они пожар, распоряжалась сама старуха громким властным голосом. И с огнем справились в десять минут.

Мельник говорил мне: «Нам город и не нужен почти. Карасин, гвозди, зализо (железо), соль… А так у нас все есть. Сапоги сошьем, валенки сваляем, из конопи (конопли) и рубахи и порты будут, чуни из веревок сплетем, полушубки поделаем и халаты соткем. А город без хлеба, без пашена (пшена), без сала да мяса с голоду подохнет».

Вскоре после кражи мы перебрались все-таки в город. В боковом крыле старого здания земства несколько комнат стояли ничем не занятые, пустые и голые. Сторожиха позволила нам жить в одной из них. Они никогда не предназначались для жилья: не было здесь ни кухни, ни водопровода, ни туалета. За всем надо было куда-то идти. Спали мы на полу, мебели у нас не было. Но все-таки мы были в городе, кончились мои ежедневные пешие хождения.