Федор Левин - Из глубин памяти

…Вся ватага как внезапно пришла, так же вся сразу ушла. Паша поднялась, все за нею, и — в дверь, а на полу остался ковер шелухи, которую потом смели веником.

По соседству жили и другие девки. Днем они были строги и глядели только искоса, быстрым взглядом. А вечером, как темнело, приходили гурьбой под окно, звали выйти и в черном мраке плясали и пели частушки, да еще и соромные.

Логовских называли щекунами и щекухами, потому что они вместо «что» говорили «що». Жителей соседнего села Кучугуры называли «ёнками», — они вместо «он» говорили «ён».

Хозяин наш был чудный рассказчик. Он показывал фотографию старшего брата, убитого на войне, говорил о его необыкновенной силе, о том, что он был первым кулачным бойцом на всю их большую деревню, растянувшуюся километра на четыре вдоль реки. На фотографии брат был снят с двумя товарищами, все трое в солдатской форме. Рядом с ними он действительно выделялся, был на голову выше и необыкновенно широк в плечах. На груди его виднелся Георгиевский крест. А уж дед, по словам хозяина, был такой богатырь, что и поискать. На кулачных боях бил, вернее, толкал противников ладонью, толкнет одного, тот летит и трех-четырех сбивает. Кулаком дед не бил, опасался убить. Только однажды, когда дрались с городскими: приказчиками, мясниками, грузчиками, — те привезли какого-то знаменитого бойца из Старого Оскола, а то логовские всегда побивали городских. Оскольский боец стал в первом ряду в середину, начал махать кулаками, и городские погнали логовских. Послали за дедом, а уж пока он явился, логовские далеко отступили. Он собрал их и пошел на оскольского бойца. Толкнул ладонью, тот устоял и сам крепко ударил. Дед стукнул кулаком, сломал противнику два ребра, тот упал. Лежачих не бьют. Но стена противников рассыпалась, логовские погнали городских и снова одолели их. А еще был случай. Дед шел домой пьяный, ночью, в темноте, встретилась ему спутанная лошадь, он ударил ее в лоб кулаком и убил. И еще был рассказ про деда. Ездил он зимою с мужиками в извоз, на санях, возили в Воронеж зерно от купцов. На сани клали двадцать пять — тридцать пудов. Приехали на постоялый к вечеру, распрягли коней, поужинали, легли спать. Утром встали пораньше, хотели выехать, да куда там. Весь двор заставлен санями тех, кто приехал вчера позже их. Надо ждать, пока те запрягут да уедут. Но дед сказал: «Вы, мужики, закусывайте, а я сейчас». Он вышел во двор, через полчаса вернулся. Другие приезжие еще спали. Дед позавтракал и говорит: «Пошли запрягать!» Вышли мужики за ним во двор, видят, чужие сани с кладью понаставлены друг на дружку, в два, а то и в три этажа, образовался проезд. Это сделал дед в одиночку. Они запрягли лошадей и уехали. Рассказывали потом, что другие мужики, как проснулись, вшестером сани с саней снимали. И ругались же!

Таких рассказов наслушался я вдоволь.

Жилось нам нелегко. Деньги, какие были с собою, скоро разошлись. Мать меняла на хлеб, на пшено, на подсолнечное масло какие-то привезенные с собою кофточки, юбки, жуковское мыло. Работы для нас в деревне не было. Володя поступил в Нижнедевицке в упродком счетоводом — все же он окончил Коммерческое училище. Я стал ходить в город на биржу труда. Являться надо было каждую неделю. Заведовал биржей бывший маляр Филимонов, пожилой, рыхлый, видимо, больной человек. Каждый раз он говорил мне, что работы нет. Требовались счетоводы, учителя, фельдшера, делопроизводители. А я был записан без специальности. В самом деле, что умеет человек, получивший среднее образование? Ничего.

И я возвращался в Лог.

Какие вечера, какие дни остались в моей памяти! Черная тьма, в которой только по голосам узнаешь людей. Лунные ночи над речкой Девицей, длинные тени хат, лежащие поперек улицы, частушки, которые поют девки на мосту или на холме у старого ветряка. Звезды на небе горят так ярко, как никогда не горели над Петроградом. Жестокие морозы, хаты, заваленные белыми снегами до окошек, до крыш.

Однажды Филимонов дал мне направление на работу — секретарем Пригородненского сельского Совета. Я отправился. Председатель этого Совета принял меня хмуро, ничего не объяснял, ничего не поручал. Несколько дней я ходил в сельсовет. Надо было дойти до города, пройти его насквозь да еще отшагать два-три километра. Написал я наконец две или три бумажки. «Почерк у тебя хороший», — заметил председатель. Дважды видел я деревенский сход: шумный, крикливый, сумбурный. Заметил, что два-три бородатых пожилых крестьянина незаметно, исподволь направляют других, что-нибудь подскажут и начинается: «Правильно-о!» Судя по всему, это были кулаки, они поворачивали дело не так, как хотелось председателю, а он не умел дать им отпор. Узнав, что я стал секретарем сельсовета, хозяин, у которого мы жили, воодушевился. «О, секлехтарем!» — сказал он, высоко подняв указательный палец.

Однако оказалось, что зарплаты мне не полагается, живи как хочешь. И я снова пошел на биржу труда.

Наконец мне повезло.

В последние дни января 1919 года снова явился я — в который раз — на биржу труда. Я долго шел по обдутому ветрами шоссе мимо снежных полей и придорожных сугробов, распарился и раскраснелся. В полутемной комнате у Филимонова сидел плотный блондин во френче, на носу его поблескивало пенсне. Увидев меня, Филимонов сразу сказал: «Ничего нет!» Но блондин, повернувшись в мою сторону и заметив, очевидно, мою гимназическую шинель, спросил: «А кто это такой?» Филимонов стал объяснять, что я ничего не умею. Но блондин, не обращая на него внимания, стал меня расспрашивать. Узнав, что я из Петрограда и окончил гимназию, он твердо сказал: «Я его беру!» Он встал, оказавшись очень высоким человеком, и представился мне: «Я заместитель заведующего финансовым отделом Тихон Николаевич Едрышев. Вы будете конторщиком первого разряда. Завтра приходите к девяти утра».

Я начал что-то лепетать — справлюсь ли я? Он твердо сказал: «Справитесь. — И снова обратился к Филимонову: — Пиши ему направление».

Филимонов написал. Я взял бумажку и еще немного постоял, слушая, как Едрышев обсуждал с Филимоновым, где набрать бухгалтеров и счетоводов, а потом счастливый направился домой.

Первого февраля 1919 года я приступил к работе. Она оказалась до смешного несложной. Напротив меня сидела девушка, Раиса Ишкова, она торжественно и медленно, усердствуя как первоклассница, выписывала ассигновки, передавала мне, а я писал к ним ордера. В ордере надо было писать то же, что в ассигновке, только три раза: в корешке, ордере и отрывном талоне к нему. Однако я успевал написать все это гораздо быстрее, чем она одну ассигновку. И потому у меня всегда было много свободного времени. Делать «рабочий цвет лица» я по наивности не умел, она же умела казаться чем-то занятой. Поэтому на меня постоянно обращали внимание и старались придумать мне какое-то дело. Придумывал мне работу пожилой бухгалтер Сергей Павлович Ботвиньев, милый старик, которого я однажды очень смутил, заявив, что неправильно писать «в одинарном размере», а надо «в ординарном», потому что это слово происходит не от русского «один», а от французского «ordinaire», то есть обыкновенный. Я даже добавил, что на скачках и бегах ставят на лошадей «в ординаре» и «в двойном», и объяснил, что это означает. Ботвиньев был озадачен, как мне показалось, моей ученостью, пожевал губами и ничего не сказал. С тех пор я гордо писал в ордерах: «В ординарном размере». Главный бухгалтер Борис Николаевич Образцов, тот самый, что так нелюбезно говорил с моей матерью, тоже без удовольствия наблюдал за тем, как я сижу сложа руки. Он нашел мне дело. Книжки ордеров были отпечатаны типографским способом еще до революции, и на них надо было зачеркивать какие-то несколько слов: не то уездное казначейство, не то еще что-то в том же роде — и вместо них писать: уездный финансовый отдел. Однажды, открыв шкаф, набитый пачками этих книжек ордеров, Образцов, улыбаясь, предложил мне «в свободное время» переменить надписи во всех ордерах. Вероятно, он полагал, что этой работы мне хватит на год или два. При желании я мог бы растянуть ее и на пять лет. Но я был далек от всяких соображений, как бы создавать видимость работы. Через месяц все ордера были исправлены на новый лад, и я опять ждал, пока моя напарница напишет очередную ассигновку, в два счета изготовлял на нее ордер и вновь смотрел по сторонам.