Федор Левин - Из глубин памяти

Дня через три приходит Михаил Иванович. Доволен. Посадила я его в кресло, занялась своим делом. Все-таки спросила: «Михаил Иванович, если можно, скажите, среди моих гостей Ленин был?»

«Был! Заметили, такой невысокий, крепкий, быстрый? Картавит. Он. И больше ничего, Софья Константиновна, не спрашивайте».

А еще через несколько дней пожаловали ко мне с обыском. Видно, как-то что-то просочилось. Ищите, думаю. И вдруг вспомнила: в одном из ящиков моего стола, где инструменты, Миша давно положил две дюжины патронов для браунинга. Найдут — не избежать неприятностей. Что делать? И когда стали они осматривать кабинет, открывать шкаф и ящики стола, я говорю околоточному — он тоже у меня зубы лечил:

«Нельзя ли инструменты не трогать, ведь мне потом все дезинфицировать».

Он нахмурился, но ему неловко передо мной, открыл один ящичек, другой, захлопнул и дал знак прекратить.

«Пожалуйста, мадам!» И уже в дверях пожал плечами и сказал, понизив голос: «Служба!» И они ушли.

Тетя Соня посмотрела на мою жену, которая с великим интересом ее слушала, на мое лицо, с него еще не сошло изумление, — рассмеялась и снова принялась за чай.

— Дайте я вам горячего налью, — сказала жена. — Ведь совсем остыл.

— А я-то думал, что моя тетя зубной врач, — лукаво заметил я.

— Зубной врач и есть, — хладнокровно сказала тетя Соня. — Тебе кто зубы лечил? Тридцать пять лет в лечебнице.

— Ну, а как же Калинин?

— После Октября он написал мне, что, если будет какая-нибудь нужда, беда, просьба, да и просто так, чтоб я сейчас же к нему обращалась. Просил наведываться. Бед у меня нет и просьб нет. А попала в Москву, надо зайти.

Мы еще долго сидели и говорили. Тетя Соня смотрела мою библиотеку. Потом вдруг неожиданно сказала:

— У тебя прелестная жена, Федька, береги ее.

На блузке у тети Сони была приколота необыкновенно изящная небольшая брошка — камея из красного коралла, оправленная в серебро.

— Что это за брошка у вас? — брякнул, не подумав, я.

— Тебе нравится?

— Очень.

— А тебе? — обратилась тетя Соня к моей жене.

— Я таких нигде не видела.

Не задумываясь ни на мгновение, тетя Соня отцепила брошку и необычайно легко и просто, добрым и щедрым жестом протянула ее моей жене, как протягивают только что сорванный полевой цветок:

— Возьми! На память.

— Да что вы, тетя Соня! Ради бога! Я и не думала, — смущенно лепетала моя жена.

— Бери! У меня таких безделок много, я когда-то любила их покупать. Я уж невестке почти все раздарила.

Она настаивала, и подарок пришлось взять.

Через час тетя Соня ушла.

На обратном пути она в Москве уже не задерживалась, прямым сообщением проехала в Ленинград.

А потом началась война. Больше тети Сони мы не видели, и о дальнейшем у меня самые скудные сведения, почерпнутые от Александры Васильевны и от моих ленинградских родных.

Не знаю точно, как это случилось, но Витя со своей женою уехал из Ленинграда в первые месяцы войны, и тетя осталась одна. Что было дальше? Все знают: блокада, голод, холод, обстрелы. Тетю Соню вывезли из города уже в состоянии дистрофии, почти умирающую. Где-то в пути она скончалась, где-то в безвестии похоронена в общей могиле.

А у нас осталась как память о ней коралловая брошь-камея, которую иногда прикалывает на платье моя жена. Да есть еще фотография молодой тети Сони. Этот снимок она подарила моей матери, там есть надпись и дата: 1901 год. В этот год я родился.

— Круглый пруд! — возглашает кондукторша. Я смотрю в окно вагона. Рельсы бегут прямо, по ровному месту, мимо дома, где жила тетя Соня. Трамвай пролетает перекресток, где был Круглый пруд.

Осенью 1918 года судьба забросила меня в маленький уездный городок Воронежской области Нижнедевицк. Мне не исполнилось еще семнадцати лет, я только что окончил семь классов петроградской гимназии Петра Великого (бывшей Введенской), восьмой класс был отменен декретом Совета Народных Комиссаров, и я получил на руки удостоверение об окончании единой трудовой школы II ступени.

В Петрограде наша семья форменным образом голодала. По карточкам в то время выдавали осьмушку фунта хлеба на день, то есть пятьдесят граммов. Мы ели черные лепешки из картофельной шелухи без масла. Работали только отец и старшая сестра Люба, мать занималась превратившимся в ничто «домашним хозяйством», мы, трое сыновей, бродили неприкаянные. Старший брат Владимир только что окончил Коммерческое училище в Лесном, младший, Александр, перешел в пятый класс. Мы ничего делать не умели, были не приспособлены к жизни. Сейчас даже стыдно и смешно вспоминать, какими мы были беспомощными.

Иногда сестра ездила по «провизионке» за продовольствием куда-нибудь на Псковщину, в Бежецк, везла с собой разные женские тряпки из своего и материного имущества, меняла их там, привозила на своих плечах целый рюкзак: буханку-две хлеба, картошку, бутылку подсолнечного масла, кусок свиного сала. Несколько дней мы были сыты, хотя старались растянуть привезенный запас подольше, потом снова ели вареную картошку без масла и хлеба, снова лепешки из картофельных очисток. Хлеб, полученный по карточкам, аккуратно резали на равные доли, свои кусочки немедленно съедали. Придя с работы, отец, сильно похудевший, тут же спрашивал: «Где моя порция?» — и, не снимая пальто, сейчас же ее съедал. Приближалась зима, у нас не было дров, улучшения с продовольствием не предвиделось. И тут у родителей возникла мысль отправить неработающую часть семейства куда-нибудь в «хлебные» места. В то время многие так поступали, пример был заразителен. Но по большей части люди ехали в деревню и в провинциальные города не наудачу, а к родным, к близким людям. У нас же нигде никого не было. Отцу все же какие-то его сослуживцы советовали отправить нас, дали письмо в Воронеж, и мы поехали: мать и все три брата. Отец поехал с нами: устроить нас и вернуться.

Оценивая теперь это предприятие, я вижу, насколько оно было непрактично, нелепо, почти безумно.

До Москвы мы ехали как обычно: удобно, в пассажирских вагонах, с плацкартами. В Москве началось невообразимое. Мы сидели на Рязанском вокзале, запруженном, кишевшем людьми. О поездах ничего не было известно. Отец куда-то приходил, уходил, узнавал. Он дал носильщику денег. Ночью тот пришел за нами. С вещами мы шли за ним по темным путям, спотыкаясь на шпалах. Подошли к темному составу теплушек, носильщик помог нам забраться в вагон. Здесь уже было немало народу. Затем, через час или два, состав подали к перрону, толпа штурмом брала вагоны, нашу теплушку тоже заполнили до отказа. Наконец глубокой ночью мы поехали.