Федор Левин - Из глубин памяти

Я еще не знал тогда, что это — из «Капитанской дочки»: буран, встреча Гринева с Пугачевым. Я был заворожен этой невероятной, неслыханной прозой, ее лаконизмом, простотой, зримостью рисуемой картины, ритмом ее движения, чистотой и прелестью языка — всей той красотой, которая сразу взяла меня в плен. Дыхание пушкинского гения коснулось меня. Должно быть, именно с той минуты и навсегда полюбил я прозу сжатую, скупую, легкую, живописную в своей выразительной простоте, такую, как проза Пушкина, Лермонтова, Чехова, Бунина, лучших новелл Бабеля…

Яков Иванович читал именно так, как и надо читать вслух. Не актер, играющий своим голосом, исполняющий диалоги персонажей, как роли на сцене, а чтец в высшем роде.

Я ничего не видел и не слышал вокруг. Класс исчез. Были: буран, кибитка, Пугачев, Савельич…

«Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды».

Яков Иванович прочел эти строки и замолк. Последние слова прозвучали, как стихи. Они и были стихами — разве не анапестом, переходящим в амфибрахий?

Я очнулся. Еще минута, прозвучал звонок, все бросились к двери, в зал. Тишина сменилась слитным, мощным звенящим и жужжащим гулом, какой возникает, когда говорят, кричат, бегают, смеются сотни мальчишек.

Вот в этот день я ощутил, что такое художественная литература, что такое слово, что такое красота.

Может быть, именно поэтому после многих перипетий моей жизни, уводивших меня от литературы, я в конце концов все же обратился к ней, и только к ней.

Трамвай замедлил ход и остановился. Кондукторша объявила:

— Круглый пруд!

Я глянул в окно. Нет никакого пруда. Просто пересеклись под прямым углом две улицы — 2-й Муринский проспект и Институтская. И вот уже трамвай понесся дальше.

А пруд был. Там, где сейчас ровно бегут рельсы, стояла старая деревянная церковь, вокруг густо росли деревья и кусты, а за ними сквозь все затоплявшую листву блестело круглое зеркало воды. Зимою пруд только угадывался под толстым белейшим снежным покровом. Ни летом, ни зимой я никого не видел, хотя не раз глядел в щели высокого плотного забора, окружавшего эту тихую обитель. Паровик, тащивший три вагона, медленно огибал круглый забор слева или справа и снова выходил на прямую, на проспект. В начале века его сменил трамвай, но и он не мог спугнуть тишину этого места.

Я не знаю, в каком году снесли церковь, срубили деревья, засыпали пруд, проложили рельсы по центру перекрестка. Но Круглого пруда нет, осталось только название. Может быть, оно заменится другим, а может, и останется, как в Москве Ильинские ворота или Кузнецкий мост.

У Круглого пруда жила тетя Соня. Мы жили дальше, в конце 2-го Муринского проспекта. И было это на окраине Петербурга, в Лесном. Каменный четырехэтажный дом стоял на углу Янковской, он цел и сейчас. Я приезжал сюда после войны, подымался наверх и глядел на дверь десятой квартиры, но не постучал и не вошел: там за дверью шумела уже другая, не наша семья.

Тетя Соня жила в деревянном доме. Он стоял к улице боком. У калитки, на штакетнике, виднелась эмалированная табличка: «Зубной врач С. К. Гусарова». Ниже, помнится, были обозначены часы приема.

Что я знал в детстве о тете Соне? Она младшая сестра моей матери, сестра только по отцу, от второй его жены. Она красивая, у нее тонкий нос с горбинкой, высокие дуги узких, шнурочками, бровей и карие глаза. Она смеется звонким рассыпчатым смехом. Талия у тети Сони необыкновенно изогнутая, как на открытке у знаменитой красавицы Лины Кавальери. Тетя Соня всегда подтянута, у нее причудливая прическа: волосы уложены круглым валиком, а в середине башенка. Зимою она носит черный каракулевый сак, это очень дорогое пальто. Иногда она появляется у нас в воскресенье, часов в одиннадцать утра, и застает полный развал. Мы только встаем, умываемся, еще не завтракали, в доме не убрано. Тетя Соня сердится. Мама уговаривает ее присесть: сейчас будет порядок, выпьешь с нами кофе. Раздувая ноздри и остро глядя на старенький мамин халат, она раздражительно говорит, разделяя слоги:

— Бай-ба-ки! Зачем ты завела столько детей? Они тебя съели!

Мать в юности училась в консерватории по классу рояля и подавала большие надежды. Но… нас было четверо. Мы действительно ее съели. А у тети Сони был только один сын.

Очень нравился мне ее муж, дядя Миша. Он был светлый, ладный и веселый. И он любил моего отца, а для меня это тоже много значило.

Поженились дядя и тетя не совсем обычно, не так, как все. Не знаю, где и как они познакомились и как это вышло, что они полюбили друг друга. Но когда дело дошло до брака, возник серьезный вопрос. Он русский, она еврейка. Принять православие она не хотела: что бы сказали ее родители! Да и вообще тогда на выкрестов евреи, вовсе не религиозные даже, смотрели с презрением, как на карьеристов, изменивших своим собратьям из корысти, как на предателей, ставших на колени перед самодержавием, сдавшихся под гнетом преследований. С другой стороны, нелепо было бы дяде Мише переходить в еврейскую веру, подвергаться обрезанию, лишаться многих элементарных прав. Нашли всех устраивающий выход: оба приняли протестантство и венчались в кирке. На этом и закончились их отношения со всеми религиями, церквами и властями: оба не верили ни в сон ни в чох.

Мать заставляла меня ходить к тете Соне лечить зубы. Конечно, с нас она денег не брала. С утра тетя Соня работала в лечебнице, придя домой, обедала, а потом еще вела прием на дому. И вот, вернувшись из гимназии, после многих напоминаний, я отправлялся к тете Соне. Не торопясь шел я вдоль штакетников и заборов, за которыми в глубине виднелись деревянные зимние дачи, проходил мимо каменного здания театра и, наконец, огибал Круглый пруд. Идти мне не хотелось. Кому охота, чтоб ему сверлили зуб? К тому же я предвидел, что дело затянется. И правда!

Отворив калитку и пройдя по песчаной дорожке, я подымался на крыльцо со столбами, по старой, широкой и скрипучей, деревянной лестнице шел на второй этаж. Дверь отворяла прислуга в фартуке, она меня знала и сейчас же исчезала в кухне, я же раздевался и плелся в приемную. Там уже ждали два или три пациента. В кабинете звякали инструменты, жужжала бормашина, оттуда доносился голос тети Сони, что-то говорил больной. Журчала вода, наливаемая из графина, пациент полоскал рот. Иногда тетя Соня смеялась. У нее годами лечились одни и те же люди, живущие в этом малолюдном районе, давно знакомые. Дверь открывалась, тетя Соня провожала больного и приглашала следующего. Я ждал, скучал, вертел в руках старый журнал, снова рассматривал надоевшие пейзажи на стенах. Пахло аптечными запахами. Дальше было еще хуже. Уже приближалась моя очередь, и в приемной ожидал только я один, но раздавался новый звонок и приходил какой-нибудь взрослый. А потом еще и еще один… Дверь открывалась, пациент выходил из кабинета, а тетя Соня, улыбаясь, говорила: «Федя, ты подожди, пожалуйста, тебе ведь некуда спешить. Петр Иванович (или Александр Петрович, или Евгения Андреевна), пройдите в кабинет». И взрослые проплывали мимо меня…