Федор Левин - Из глубин памяти

А мне было куда торопиться! Я спешил!

Осенние и зимние дни в Петербурге коротки. За окном темнело. На улице загорались редкие фонари. А я все сидел. Наконец в приемной уже никого другого не оставалось, тетя Соня звала меня, сажала в кресло, нажимала ногой на педаль, подымала его повыше и начинала сверлить и пломбировать. Но случалось, она говорила: «Я сегодня так устала, так устала! Знаешь что, Федя, приходи завтра».

И я уходил ни с чем. Порою она просто меняла мне ватку с лекарством, положенную на больной зуб. С досадой бежал я домой. Уже поздно, уроки еще не приготовлены. Почитать сегодня уже не придется. «Капитан Гаттерас», приходите завтра!

Иногда тетя Соня оставляла меня пить чай. За столом она пододвигала мне варенье и печенье, я ни от чего не отказывался. Ее сын Витюша в это время уже лежал в кроватке. Он был слишком мал, чтобы стать моим товарищем.

Началась мировая война, дядю Мишу призвали в армию, он ушел на фронт в чине прапорщика. Не прошло и года, он, раненный, приехал в отпуск. С месяц жил дома, носил руку на перевязи, потом повязку сняли, потом были проводы, обед, я первый раз в жизни пил какой-то крюшон, дядя Миша навеселе заставлял моего отца примерять папаху с кокардой. Отец был небольшого роста, с брюшком, папаха ему не шла. Дядя Миша рассказывал, как в начале войны изумлялся силе пулеметного огня: бывало, в часы затишья направят пулемет на дерево, пропустят ленту и в минуту спилят его пулями.

Дядя Миша уехал, и вскоре прилетела весть, что он убит, в «Ниве» среди фотографий погибших офицеров и генералов поместили и его маленький снимок. Тетя Соня носила траур. Она теперь часто приходила к нам, мать обнимала ее, и глаза тети Сони наполнялись слезами. Она работала, растила сына. Долго еще ходила она с красными веками.

Круглый пруд, Круглый пруд! Он замерзал зимою и утопал в снегу, он сверкал летом за плотным высоким забором. И к тете все так же являлись пациенты.

…Осенью восемнадцатого года я уехал из Петрограда, жил в глуши, потом с головой ушел в комсомольскую, партийную работу, был в Красной Армии, сильно отдалился от всех моих родных. Вернувшись в Петроград в двадцать первом, почти не жил дома, учился в Комвузе и снова уехал. О тете Соне я почти ничего не знал, не слышал, да, по совести говоря, мне было не до родни: ведь я, можно сказать, «делал революцию», кипел в котле. А кто была моя тетка? Зубной врач. И все.

Пробежало много лет. В тридцать девятом жил я в Москве, как всегда, не вылезал из работы. Уже не было в живых ни отца моего, ни матери. О тетках моих — у меня их было четыре, и все зубные врачи — я и думать забыл. И вот однажды летом раздается телефонный звонок. Тетя Соня! Она в Москве, на два-три дня, проездом, у нее путевка в южный санаторий, хочет зайти, меня повидать.

— Пожалуйста, тетя Соня, когда угодно, буду очень рад.

И она пришла.

Это была та же тетя Соня. Те же высокие дуги темных бровей, блестящие карие глаза, тот же рассыпающийся смех. Но уже седина начала белить голову, все лицо в мелких морщинках и пожелтело, как старинная фотография, и нет изящно выгнутой талии, от этого тетя Соня кажется ниже ростом. Или, может быть, я так вытянулся?

Мы сидели за чайным столом, и шел пестрый, скачущий разговор, она вспоминала моего отца и маму, дядю Мишу, и говорила о своем Витюшке, и расспрашивала, и незаметно рассматривала мою жену, как это делают только женщины. И рассказывала, каков я был ребенком.

— Где же вы остановились, тетя Соня? — спросил я.

— У Александры Васильевны.

— Кто это Александра Васильевна?

— Да это ж Мишина сестра. Она тебя знает. Она мне и телефон твой дала.

— Знает меня? — с удивлением переспросил я, не понимая, о ком идет речь.

— Да. Она работает в Гослитиздате, — невозмутимо пояснила тетя Соня. — В редакции славянских литератур.

Все же я не мог сообразить, кого имеет в виду тетя Соня. В этой редакции я не бывал.

— Я там никого не знаю, — пробормотал я. — Кто же у них Гусарова?

— А она вовсе не Гусарова, а Савельева. По мужу. Оба они старые партийцы, он правдист, одно время был редактором «Известий».

— A-а! — Что-то мне стало припоминаться. Савельеву я видел на каких-то заседаниях. — Так она сестра дяди Миши?

— Именно.

— Почему я об этом никогда не слышал и ничего не знал?

— Ты много чего не знаешь, — заметила тетя Соня.

Я поспешил согласиться.

— Значит, вы у нее?

— Значит.

— И долго еще проживете? У вас в Москве дело или?..

— Никаких дел у меня нет. Я давно с ней не видалась, на тебя хотела посмотреть. Да еще надо бы побывать у Калинина.

— Какого Калинина?

— Михаила Ивановича, — сказала тетя Соня. И засмеялась, увидав недоумение на моем лице.

— Какое же у вас дело к нему?

— Я уже сказала тебе, что дела у меня никакого нет, — заметила тетя Соня. — Просто он давно писал мне, если буду в Москве, зайти.

Час от часу не легче! Тетя Соня меня совсем озадачила.

— Вы с ним знакомы? Откуда?

— Я же сказала, что ты ничего не знаешь, — с легкой иронией ответила тетя. — Он был моим пациентом.

— Ах, пациентом!

— Не только.

Тетя Соня отодвинула чашку с чаем.

— Да, он лечил у меня зубы. Михаил Иванович одно время работал на заводе «Айваз».

— Это на Выборгском шоссе?

— Да-да! Не перебивай, пожалуйста.

— Тетя Соня, я весь внимание.

— Вот ты не знал, что у Миши сестра большевичка. А ведь у него было еще два брата.

— Одного-то я помню. Дядю Леню.

Я действительно помнил, как у нас однажды появился дядя Леня. Он был куплетистом, или, как сказали бы теперь, эстрадным артистом. Я даже слышал его. Он выступал перед киносеансом и пел куплеты, ужасные, как я теперь понимаю. Там был припев:

А потом:

И вскоре он снова уехал куда-то в провинцию.

— У Лени жизнь сложилась неудачно, — сказала тетя Соня, и тень прошла по ее лицу. — Но был еще старший брат, Федя Гусаров. Ты о нем не слышал?

— Сознаюсь в своем невежестве.

— Имя его было известно, это старый социал-демократ. Между прочим, он имел какое-то отношение к Свеаборгскому восстанию. Об этом восстании ты хоть слышал?

— Это да! — сказал я. — Еще бы!

— А еще раньше он в ЦК входил.

Она помолчала.

— Так вот, уже после Свеаборгского восстания пришел к нам Михаил Иванович и прямо поговорил со мной и Мишей, можно ли у нас устроить собрание, очень важное, секретное, одним словом, подпольное. Предупредил: в случае провала — тюрьма. Если не согласны, не хотите рисковать, отказывайтесь сразу же и считайте, что этого разговора не было. Мы, конечно, согласились. Все было разработано до каждой мелочи. День собрания наметили заранее. Должно было прийти человек десять. Под видом больных, на прием. Этот день я заранее освободила от всех моих постоянных пациентов. Прислуга давно собиралась съездить к матери, я дала ей отпуск на неделю, чтоб она уехала как раз накануне и никак не могла вернуться. В назначенное время, в мои обычные часы приема, стали приходить люди. Я открывала им сама. Голова у меня на всякий случай была обвязана полотенцем; если явится кто-то с улицы, мало ли, зуб внезапно заболел, — скажу, голова болит, и отошлю к другому врачу. Ну вот, приходили, говорили условную фразу, я уж не помню какую. Собрались в столовой, там окна на глухой двор. Кроме Михаила Ивановича, я никого не знала. Поставила им еду и чай, ушла в свой кабинет. Часа три сидела как на иголках. Все прошло хорошо. Уже совсем стемнело, и стали расходиться, по одному.