Федор Левин - Из глубин памяти

Но вот наконец вечер был открыт. Был оглашен и тут же утвержден состав президиума. Вошел в него и Новиков-Прибой. Избранных пригласили занять свои места. Алексей Силыч уселся рядом с председателем за большим столом и огляделся. «Его» дамочка сидела в первом ряду и преспокойно болтала со своей соседкой. Алексей Силыч уставился на нее, глядел пристально. Сперва она этого не замечала. Но долго не замечать, как ее рассматривает в упор кто-то из президиума, было невозможно, и она обратила наконец на Алексея Силыча свое внимание. Тут он отвел глаза и уже искоса стал за нею наблюдать. Он видел, как ее вдруг охватила смутная тревога: кто этот челочек, кажется, я его где-то видела, почему он смотрел на меня? Она напряженно думала, вспоминала, наклонилась к соседке, зашептала, видимо спрашивала, кто это такой. Фамилия, очевидно, ничего ей не сказала, она снова вспоминала, недоумевала и вдруг вспомнила, покраснела, заволновалась… Между тем вечер шел своим чередом.

В перерыве, набравшись храбрости, дамочка подошла. Лицо ее то бледнело, то краснело.

— Алексей Силыч… я прошу меня извинить… я не знала… я не могла предположить… — лепетала она.

Новиков-Прибой внезапно прервал ее:

— Не трудитесь, мадам, рубль я вам не верну. Я его заработал.

И отошел.

Уходя, Новиков-Прибой дал Афоне два бумажных рубля. Тот посмотрел с недоумением. Алексей Силыч улыбнулся в усы.

Потом он со смехом рассказывал об этом забавном происшествии.

Покойный Иосиф Ильич Юзовский однажды рассказывал мне, как он случайно стал свидетелем любопытной беседы. Юзовский был приглашен на одну из репетиций «Егора Булычова» в Театр имени Вахтангова. Перед ним сидели Горький и академик Сперанский. Репетировали ту сцену, в которой Булычов, уже понимающий, что близится его смерть и она неотвратима, протестует против нее, не может с нею примириться. Он буйствует и богохульничает.

Вдруг Горький обратился к Сперанскому:

— А скажите, может ли медицина когда-нибудь победить смерть, сделать человека бессмертным?

Сперанский стал объяснять, что медицина вскоре сумеет увеличить сроки человеческой жизни. Люди будут жить сто двадцать, сто пятьдесят, сто восемьдесят, может быть, двести лет. Но сделать человека бессмертным медицина никогда не сможет.

— Плохая ваша медицина, — хмуро сказал Горький, сильно нажимая на «о».

Порою меня спрашивают, когда началась моя любовь к литературе. На этот вопрос я могу ответить с математической точностью: 1 сентября 1911 года.

В этом году я был принят во Введенскую гимназию. В ней, кстати сказать, учился Александр Блок. Он остался об этой гимназии невысокого мнения. Оглядываясь назад, я могу подтвердить его отзыв: гимназия была не из передовых.

Я поступил в первый класс, а подготовлен был так, что мог бы держать экзамены сразу в третий.

Со мною целый год занимались репетиторы, я должен был получить на экзаменах только пятерки. Я получил их, иначе рисковал остаться непринятым: для евреев существовала пятипроцентная норма. В классе было человек двадцать пять, — значит, в нем мог учиться один еврей с четвертью. Этой странной величиной оказался я.

Гимназия занимала старое здание в форме буквы «п» на Петроградской стороне, на углу Большого проспекта и Шамшевой улицы.

В 1921 году, вернувшись из Красной Армии в Петроград, я пошел летом посмотреть на классы, в которых провел столько лет, на рекреационный зал — по нему мы ходили и бегали на переменах. Я вырос, классы показались мне маленькими, потолки низкими, к тому же зал был поделен перегородками на дополнительные классы; неизвестно, где новые учащиеся резвились между уроками. Мне было грустно.

Но это между прочим.

Итак, первого сентября я прибыл в гимназию в качестве нового воспитанника. Мне еще не успели, как и многим другим, купить гимназическую форму. Новички были сразу заметны в своих домашних разноцветных курточках, блузах и коротких штанишках.

Ко мне тут же подлетел какой-то оболтус:

— Ты новичок?

— Новичок, — ответил я, не подозревая ничего худого.

— На тебе щелчок!

Он щелкнул меня в лоб и умчался.

Прозвенел звонок, самые догадливые бросились в класс занимать места, я не спешил. Мне досталась парта где-то в середине. У соседа оказались пухлые щеки, румяные, как яблочки. Потом он получил от нашего математика Леонида Германовича Малиса прозвище «Пузырь». Фамилия «Пузыря» была Кудрявцев.

Но это все только обстоятельства.

В класс вошел учитель с журналом в руках. Мы встали, он поздоровался, мы вразнобой ответили: «Здравствуйте!», он сказал: «Садитесь!» — и мы сели.

— Я ваш классный наставник. Меня зовут Яков Иванович.

Классный наставник был худ, сутул, черноволос и всем своим обликом походил на семинариста или разночинца шестидесятых годов.

Он начал перекличку. Каждый названный вставал, Яков Иванович всматривался в него, стараясь запомнить, спрашивал, какие отметки получены на вступительных экзаменах по арифметике, русскому устному, русскому письменному и закону божию. Дошел черед до меня. На вопрос об отметках я, пожав плечами, ответил:

— Конечно, все пятерки.

— Почему «конечно»? — спросил он.

— Я еврей; иначе меня бы не приняли.

С любопытством посмотрел он на меня.

— Хорошо, садись.

Перекличка закончилась. Он объяснил, что у нас еще нет расписания и сегодня будет только три урока. Затем, посмотрев на часы, Яков Иванович вытащил откуда-то никем не замеченную до того книгу.

— У нас есть время, и я вам почитаю. Сидите тихо и слушайте.

В мои неполные десять лет я не только давно умел хорошо читать, но и прочел много книг.

И, конечно, кроме совсем уже «малышовых» читал Жюля Верна, Луи Буссенара, Луи Жаколио, Фенимора Купера, Конан Дойла, Густава Эмара, Стивенсона и других авторов в том же приключенческом роде. Но разве это было чтение? Это было проглатывание, чтобы скорее добраться до развязки запутанных узлов, до раскрытия интриги. Никогда не читал я медленно, не вслушивался в слова и фразы.

А тут вдруг зазвучал неторопливый, хрипловатый голос.

«Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями».