Федор Левин - Из глубин памяти

Порою наше начальство отсутствовало. Уходил в уездный комитет партии заведующий нашим отделом Сидоров, высокий светловолосый человек в сапогах и военном костюме, уходили по делам Едрышев, Федосеев, Образцов и Ботвиньев, и тогда уже все бросали работу. Все — это значит девушки. Помню троих — Великанову, Ишкову и Калерию Троицкую. Они казались мне очень красивыми, да, помнится, и были такими. Мы забирались в тесную комнатку, где помещалась единственная на весь отдел машинка и за ней сидела машинистка, и я читал им на память стихи Валерия Брюсова, Блока, Ахматовой — все, что помнил и что мне самому было любо и дорого. Потом кто-то из начальников возвращался, и мы садились за свои столы.

Всю зиму я ходил взад и вперед, в Лог и в город, проходя каждый день десяток километров. И все было мне нипочем. Ходил я так быстро, что в любой мороз мне было жарко. А в финотделе меня охватывало благословенное тепло. Печки, так называемые грубки, топились просяной лузгой вместо дров. Истопник в приделанное к дверце устройство высыпал целый чувал лузги, она горела, как порох, жарким слепящим огнем. Печь быстро нагревалась и так же быстро прогорала. Истопник закрывал вьюшку, и потом весь день от грубки исходило прелестное тепло.

Появился у нас вскоре еще один работник — Георгий Иванович Ефремов. Он был государственным контролером. Небольшой, худенький, изящный, слегка картавящий, умный, интеллигентный, любящий острое слово, он мне очень нравился. Писал четким, изящным, как он сам, почерком. Сын местного дьякона, Ефремов был коммунистом. Забегая вперед, скажу, что, когда осенью 1919 года Нижнедевицк ненадолго занимали белые — шкуровцы и недели две свирепствовал карательный отряд, Ефремов не успел уйти из города. Это удалось не всем, Нижнедевицк был оставлен внезапно, ночью, рядовых коммунистов не сумели оповестить. Дьякон укрыл у себя сына, но кто-то донес на него. За ним пришли. Мольбы отца не помогли, Ефремова расстреляли. Он, как рассказывали, вел себя мужественно.

Жаркие дни наступали у нас в конце каждого месяца. Именно тогда приходили из губернии кредиты и привозили деньги. Их надо было немедленно использовать, иначе ассигнования пропадали, шли «на восстановление кредита». В финотдел со всех сторон несли ведомости на зарплату — учителям, врачам, почтовикам, коммунальникам и т. д. Тут уж ассигновки писали в несколько рук: и Ишкова, и Великанова, и Ботвиньев, и сам Образцов, а я с молниеносной быстротой писал ко всем ним ордера.

Политическая жизнь шла мимо меня. Газет я не видел, комсомольцев не знал. Может быть, если б я жил в самом городе, все было бы иначе, но каждый день я уходил в деревню. Когда я возвращался с работы, уже темнело, шел в город — едва рассветало. Летом я попытался было устроиться где-нибудь жить в Нижнедевицке — ничего из этого не получилось. Одно время я договорился с местными учительницами по чьей-то рекомендации, чтоб они давали мне обед. Недели две я столовался у них, сидел в недурно обставленной комнате за столом, покрытым скатертью, ел суп и котлеты, пил стакан молока. Мое счастье длилось, однако, недолго. Мне сказали, что все труднее становится покупать хлеб, мясо и прочее и обедов давать мне не могут. Я расплатился, и на этом все было кончено.

Чаю мы не пили совершенно, сахару не было вовсе. Утром съедал я кусок хлеба, выпивал молока. Вернувшись вечером, ел кулеш — пшенную крутую кашу с запеченными в нее кусочками свиного сала или на подсолнечном и конопляном масле. Ели картошку мятую, тоже с растительным маслом. Иногда покупали мясо у местного крестьянина, который этим промышлял: покупал корову, резал и частями продавал. На праздники нас в деревне угощали всюду, куда бы мы ни пришли: блинцами из пшенной муки, гречневыми блинами, политыми топленым маслом, посыпанными творогом. Сажали обедать — есть щи с мясом, вареное или жареное мясо. Угощали пирогами, которые попросту были хлебом, только из сеяной пшеничной муки грубого здешнего размола. Я говорил, что это не пироги, в них нет никакой начинки. Крестьяне удивлялись, других пирогов они никогда не делали.

Деревня жила тогда трудно. Правда, она была сыта. Но негде было купить керосина, дегтя, мыла, соли, гвоздей, ситца, лопат, топоров… Наш хозяин по временам брал несколько мешков подсолнуха или конопляного семени и ехал на маслобойку. Привозил две-три четверти масла. Свежее подсолнечное масло не имеет запаха, очень вкусно с хлебом и луком, свежее конопляное прозрачно, оно изумрудного цвета, тоже вкусно. Через некоторое время оно темнеет, горкнет.

Я познакомился с пожилыми учительницами местной логовской школы. Большая школа эта стояла на самом лучшем месте посреди деревни, на бугре. Построена она была земством. Учительницы имели при школе большую квартиру, там стоял рояль, полки с книгами. Я и ходил к ним ради этих книг. Помню, впервые читал тогда взятого у них Августа Стриндберга — «Комедию брака», «Красную комнату».

Зимою по воскресеньям и другим праздникам возле школы шли кулачные бои. Дрались одна половина деревни с другой: нижние против верхних. Часов около одиннадцати утра появлялись малыши семи, восьми, девяти лет, наскакивали друг на друга, толкались, отбегали в сторону, снова налетали. Понемногу к ним присоединялись ребята постарше, малыши становились зрителями. Подходили подростки, юноши. Затем их сменяли уже взрослые парни и, наконец, женатые зрелые и пожилые мужики. Шли стеной друг на друга. Одна стенка начинала подаваться, отступала. Упавших не трогали. Они вставали, обегали стороной и снова присоединялись к своим. Все это продолжалось до темноты или до победы одной из сторон, которая одолевала и гнала другую, пока та не рассыпалась. В середине стенки ставили первых силачей. С той стороны, на которой я жил, с нижней, в центре обычно стоял очень высокий молодой парень лет двадцати — двадцати двух. О нем мне сказали, что, работая на мельнице, он нес на спине до двадцати пяти пудов.

Однажды я вышел от учительницы в самый разгар боя. Нижняя одолевала, верхняя заметно отступала вдоль деревенской улицы. В центре нижней стоял как утес тот самый парень с мельницы. Вдруг я увидел, что с верхней стороны к стенке бежит какой-то бородатый мужик. Он показался мне не выше среднего роста, но плечи у него были очень широки. На бегу он сдернул с себя серо-рыжий домотканый халат — в таких все логовские ходили, — бросил его на руки кому-то из ребят: «Отнеси!» — и сзади стал как бы подпирать свою отступающую стенку. Я не видел, как он пробуравил ее и оказался в самой середине, как раз против вражеского богатыря. Они стали биться. Бородач, видимо, оказался крепче. Нижние дрогнули, побежали. Верхние погнали их до конца улицы.