Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Не многовато ли для одного тоста? – спросила она.

Он покачал головой:

– Просто слишком цветисто. Суть-то всегда одна. Радоваться, что еще живешь.

Элизабет осушила свой бокал.

– Порой я верю, что мы бы сумели распорядиться своей жизнью, если б нам дали возможность.

– Сейчас мы вполне неплохо справляемся, – сказал Гребер.

Окна были распахнуты. Накануне вечером в один из домов напротив попала бомба, и стекла в окнах Элизабет разбились. Она заклеила рамы черной бумагой для затемнения, но вдобавок повесила светлые занавески, которые сейчас развевались на ветру. Поэтому комната меньше походила на склеп.

Свет не зажигали. Чтобы не закрывать окна. Время от времени с улицы доносились шаги прохожих. Где-то играло радио. Хлопали двери парадных. Кто-то кашлял. Закрывались ставни.

– Город отходит ко сну, – сказала Элизабет. – А я изрядно подшофе.

Они лежали рядом в постели. На столе – остатки ужина и бутылки, кроме водки, коньяка и одной бутылки шампанского. Они не стали ничего убирать, в надежде, что опять проголодаются. Водку выпили. Коньяк стоял на полу возле кровати, а за кроватью в умывальнике журчала вода. Там охлаждалось шампанское.

Гребер поставил бокал на ночной столик. Лежал в темноте, и ему казалось, будто находится он в каком-то городишке, до войны. Журчал фонтан, в кроне липы жужжали пчелы, окна закрывались, и где-то вдали кто-то перед сном играл на скрипке.

– Наверно, скоро выйдет луна, – сказала Элизабет.

Наверно, скоро выйдет луна, подумал он. Луна, нежность и простое счастье всего сущего. Они уже здесь. В сонном круженье его крови, в спокойной безмятежности мыслей и в медленном дыхании, что веяло сквозь него, как усталый ветерок. Вспомнился разговор с Польманом. Бесконечно далекий. Странно, думал он, что вплотную за явной безнадежностью может стоять столько сильных ощущений. Хотя, может статься, ничего странного здесь нет, может статься, иначе и не бывает. Переполненный вопросами, ты неспособен ко многому другому. И только когда ничего уже не ждешь, ты открыт всему и бесстрашен.

По окну скользнул свет. Пропал, мигнул и остановился.

– Это уже луна? – спросил Гребер.

– Не может быть. Лунный свет не такой белый.

Послышались голоса. Элизабет встала, сунула ноги в тапки. Подошла к окну и выглянула наружу. Ни накидку, ни пеньюар искать не стала. Она была красива и уверена в этом, а потому не стыдилась.

– Это отряд расчистки из гражданской обороны, – сказала она. – У них с собой прожектор, лопаты и кирки, будут разбирать дом напротив. Думаешь, там в подвале остались засыпанные?

– А днем они копали?

– Не знаю. Меня здесь не было.

– Возможно, они просто собираются чинить коммуникации.

– Да, возможно. – Элизабет вернулась в постель. – Иногда после налета мне хотелось найти эту квартиру сгоревшей. Квартиру, мебель, одежду и память. Все-все. Понимаешь?

– Да.

– Я не имею в виду память об отце. Я имею в виду все остальное – страх, безнадежность, ненависть. Если бы дом сгорел, думала я, они бы тоже пропали, и я могла бы начать сначала.

Гребер посмотрел на нее. Бледный свет с улицы падал на ее плечи. Слышались глухие удары кирок и скрежет лопат.

– Дай-ка мне бутылку из раковины, – сказал он.

– Которая из «Германии»?

– Да. Разопьем, пока не рванула. И положи туда вторую, биндинговскую. Кто знает, когда случится очередной налет. Эти бутылки, насыщенные углекислотой, взрываются уже от атмосферного давления. В доме они опасны не меньше, чем ручные гранаты. Бокалы для шампанского у нас есть?

– Стаканы для воды.

– Подойдут, в самый раз. В Париже мы так и пили.

– Ты был в Париже?

– Был. В начале войны.

Элизабет принесла стаканы и присела рядом с ним. Он осторожно откупорил бутылку. Искристое вино хлынуло в стаканы, вспенилось.

– Ты долго был в Париже?

– Несколько недель.

– Они там очень вас ненавидели?

– Не знаю. Вероятно. Я мало что заметил. Да мы и не хотели замечать. Мы тогда еще верили почти во все, что нам вдалбливали. И хотели быстренько закончить войну, сидеть на солнце возле кафе и пить вино, которого раньше не пробовали. Мы были очень молоды.

– Молоды… ты говоришь так, будто это было много-много лет назад.

– Так оно и кажется.

– Сейчас ты уже не молод?

– Молод. Но по-другому.

Элизабет подняла стакан к лучу карбидного света, который трепетал за окном. Легонько встряхнула стакан, наблюдая, как пенится вино. Гребер смотрел на ее плечи, на волну волос, на спину с ложбинкой позвоночника и длинными мягкими тенями и думал: ей незачем размышлять о новом начале. Когда она без одежды, у нее нет ничего общего ни с этой комнатой, ни с профессией, ни с госпожой Лизер. Она сродни трепетному свету за окном и тревожной ночи, слепому волнению крови и странной отчужденности после, хриплым окликам и голосам снаружи, жизни и, пожалуй, погибшим, которых откапывали, но не случайности, пустоте и бессмысленной потерянности. Уже нет! Казалось, она сбросила маскарадный костюм, чтобы без раздумий следовать законам, о которых еще вчера знать не знала.

– Жаль, меня не было с тобой в Париже, – сказала она.

– А я бы хотел, чтоб не было войны и мы могли поехать туда прямо сейчас.

– Они бы нас впустили?

– Вероятно. Мы ведь ничего в Париже не разрушили.

– Но во Франции?

– Не так много, как в других странах. Все прошло быстро.

– Вероятно, вы разрушили достаточно, чтобы они еще много лет нас ненавидели.

– Да, вероятно. Многое забываешь, когда война длится долго. Вероятно, они нас ненавидят.

– Я бы хотела поехать с тобой в страну, где ничего не разрушено.

– Мало осталось таких стран, которые не разрушены, – сказал Гребер. – Там еще есть выпить?

– Да, достаточно. А еще ты где был?

– В Африке.

– В Африке тоже? Ты много повидал.

– Да. Но не так, как мечтал раньше.

Элизабет подняла с полу бутылку, наполнила стаканы. Гребер наблюдал за нею. Все казалось чуточку нереальным, и не только потому, что они выпили. Слова витали в сумраке, порхали туда-сюда и не имели значения, а для того, что имело значение, слов не было – о нем не поговоришь. Оно походило на безымянную реку, что вздувается и опадает, а слова – всего лишь паруса, которые куда-то по ней уплывали.

– А еще где-нибудь был? – спросила Элизабет.

Паруса, думал Гребер. Где он видел паруса, на реках?

– В Голландии, – ответил он. – В самом начале. Там лодки скользили по каналам, таким плоским и низким, что лодки, казалось, плыли по суше. Беззвучные, с большими парусами, и так странно было видеть их в сумерках, когда они скользили сквозь ландшафт, точно огромные белые, синие и красные мотыльки.

– Голландия, – сказала Элизабет. – Может, после войны нам удастся туда съездить. Мы бы пили какао, ели белый хлеб и всякие голландские сыры, а вечером смотрели на лодки.