Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Это ваш муж?

– Не ваше дело. Он не мой муж. Он мой брат. У него кровь течет.

– Только из носа.

– Изо рта тоже.

Гребер поднял кирку.

– А это? Зачем он ею махал?

– Он бы на вас не напал.

– Милая, – сказал Гребер, – я давно усвоил, что не стоит ждать, пока на тебя нападут.

Он с размаху забросил кирку в развалины. Все проводили ее взглядом. Ребенок хотел было броситься следом. Мать удержала его. Гребер огляделся. Теперь он заметил и ванну. Она стояла возле сарая. Лестницу, наверно, пустили на дрова. Кучей лежали открытые консервные банки, плечики для одежды, помятые кастрюльки, лоскутья тканей, ящики и мебель. Семья вселилась, построила себе сарай и, видимо, теперь считала все, что удавалось выудить из развалин, манной небесной. Что тут возразишь? Жизнь продолжалась. Ребенок выглядел здоровым. Смерть преодолена. Руины вновь стали прибежищами. Возразить тут нечего.

– Вы работали чертовски быстро.

– Приходится работать быстро, – ответил инвалид. – Когда нет крыши над головой.

Гребер собрался уходить.

– Кошку вы здесь не находили? – спросил он. – Маленькую такую, черно-белую?

– Это наша Роза, – сказал ребенок.

– Нет, – хмуро ответила женщина. – Кошку мы не находили.

Гребер выбрался на улицу. Вероятно, в сарае живет еще несколько человек, иначе бы за такое короткое время они столько не сделали. Хотя, возможно, им помогали расчистщики. Чтобы разбирать завалы, по ночам теперь довольно часто присылали в город узников концлагерей.

Он зашагал обратно. С непонятно откуда взявшимся ощущением, что вдруг стал беднее.

Гребер забрел на совершенно неразрушенную улицу. Даже большие витрины магазинов были целехоньки. Он бездумно шел куда глаза глядят. И неожиданно вздрогнул. Увидел кого-то идущего навстречу и лишь секундой позже сообразил, что это он сам, его отражение в наклонном боковом зеркале магазина одежды. Странно – словно увидел двойника и был уже не самим собой, а только воспоминанием, которое может стереться, если он сделает еще шаг.

Он остановился, не сводя глаз с блеклого образа в матовом, желтоватом зеркале. Увидел свои глазницы и тени под ними, заслоняющие глаза, будто их у него вовсе нет. Холодный, чуждый страх неожиданно завладел им. Не паника и не бунт, не резкий поспешный вопль бытия о бегстве, и защите, и бдительности – нет, тихая, тягучая, холодная, почти безличная боязнь, боязнь, не позволявшая нападать, потому что была незрима и неизбывна и шла как бы из пустоты, в которой где-то установлены исполинские насосы, беззвучно высасывавшие кровь из его жил и жизнь из его костей. Он еще видел свое отражение в зеркале, но ему казалось, оно вот-вот станет нечетким, волнистым, словно края поневоле расплывутся и растают, поглощенные безмолвными насосами, утянутые из ограниченного пространства, из случайной формы, так недолго называвшейся Эрнстом Гребером, назад в безграничность, которая была не просто смертью, а много-много бульшим – истреблением, распадом, кончиной «я», вихрем бессмысленных атомов, Ничто.

Некоторое время Гребер не двигался с места. Что останется? – думал он, испуганный до глубины души. Что останется, если его больше не будет? Ничего, кроме преходящих воспоминаний в памяти немногих людей, родителей, если они еще живы, нескольких товарищей, быть может, еще Элизабет, – и надолго ли? Он смотрел в зеркало. И ему чудилось, будто он уже стал легким, как клочок бумаги, тонким, прозрачным, так что любое дуновение может унести его прочь, высосанным насосами, всего лишь пустой оболочкой. Что останется? И за что ему зацепиться, где бросить якорь, где найти опору, где оставить что-нибудь такое, что удержит его, не даст ветру окончательно унести его прочь?

– Эрнст, – сказал кто-то за спиной.

Он стремительно обернулся. Человек на костылях, одноногий.

На миг Греберу показалось, что это инвалид с Хакенштрассе, потом он узнал Мутцига, бывшего одноклассника.

– Карл, – сказал он. – Ты? Я не знал, что ты здесь.

– Давно уже. Почти полгода.

Они смотрели друг на друга.

– Такое тебе и в голову не приходило, да? – сказал Мутциг.

– О чем ты?

Мутциг приподнял костыли и снова поставил.

– Вот это.

– По крайней мере, ты выбрался из дерьма. А я должен снова туда вернуться.

– Все зависит от точки зрения. Если война продлится еще год-другой, это удача, а если она через шесть недель закончится – чертовская невезуха.

– С чего бы ей закончиться через шесть недель?

– Не знаю. Я же говорю: если…

– Ну да, ясно.

– Может, зайдешь к нам, а? – сказал Мутциг. – Бергман тоже здесь. Обе руки до локтя…

– Куда – к вам?

– В городскую больницу. Отделение ампутаций. Мы все левое крыло занимаем. Заходи, ладно?

– Ладно, зайду.

– Точно? Все всегда обещают, и ни одна сволочь не заходит.

– Я точно зайду.

– Хорошо. Развлечешься. У нас там веселая компашка. По крайней мере, в моей палате.

Они снова посмотрели друг на друга. Три года не виделись, но сказали уже почти все, что могли.

– Ну бывай, Эрнст.

– Бывай, Карл.

Они пожали друг другу руки.

– Ты знаешь, что Зибер погиб? – спросил Мутциг.

– Нет.

– Полтора месяца назад. А про Ляйнера знаешь?

– Про Ляйнера? Нет, тоже первый раз слышу.

– Ляйнер и Линген. Погибли в одно утро. Брюнинг сошел с ума. Хольман тоже ранен, слыхал?

– Нет.

– Бергман от кого-то слыхал. Ну ладно, бывай, Эрнст! И не забудь зайти к нам.

Мутциг заковылял дальше. Ему вроде как доставляет удовольствие говорить о погибших, подумал Гребер. Вероятно, его собственное несчастье от этого становится меньше. Он проводил Мутцига взглядом. Нога ампутирована до самого бедра. А когда-то Мутциг был в классе лучшим бегуном. Гребер не знал, чту должен испытывать к Мутцигу – сочувствие или зависть. Мутциг прав: все дело в том, что ждет впереди.

Когда он вошел в комнату, Элизабет в белом купальном халате сидела на кровати. На голове она соорудила тюрбан из полотенца и сидела красивая, спокойная, ушедшая в себя, словно большая светлая птица, залетевшая в окно отдохнуть, чтобы немного погодя снова упорхнуть.

– Я использовала всю недельную норму горячей воды, – сказала она. – Растранжирила. Лизер здорово разорется.

– И пусть орет. Обойдется. Настоящие нацисты редко моются. Чистота – порок евреев.

Гребер подошел к окну, глянул наружу. Небо серое, на улице тишина. У окна напротив стоял, зевая, какой-то волосатый мужчина в подтяжках. Из другого окна доносились звуки фортепиано, и пронзительный женский голос распевал гаммы. Он смотрел на расчищенный вход в подвал и думал о странном холодном ужасе, который обуял его на улице у магазинных зеркал. По спине опять пробежали мурашки. Что останется? Что-то ведь должно остаться, думал он, якорь, который тебя держит, чтобы ты не пропал, чтобы вернулся.