Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Как обезьяны в клетке, – ухмыльнулся Штайнбреннер. – Банан! Банан! Хотите банан, обезьяны?

Гребер повернулся к новобранцам.

– Останетесь здесь в карауле. Вы несете ответственность за то, чтобы ничего не случилось. Позднее вас сменят. Кто-нибудь из вас говорит по-немецки? – спросил он у русских.

Никто не ответил.

– Позднее мы постараемся найти для вас немного соломы. Пошли, – сказал Гребер Штайнбреннеру.

– Ты бы еще перины им обеспечил.

– Пошли! А вы смотрите в оба!

Он пошел к Раэ, доложил, что тюрьма надежная.

– Возьмите несколько человек и организуйте охрану, – сказал Раэ. – Надеюсь, через день-другой, когда станет поспокойнее, мы этих людей сбагрим.

– Так точно.

– Вам нужно больше двух человек?

– Нет. Место надежное. Я, в общем-то, и один справлюсь, если там заночую. Выйти никто не сможет.

– Хорошо. Поступим вот как. Новобранцы нужны здесь, надо хоть немного обучить их технике боя. Сводки… – Раэ осекся. Выглядел он плохо. – Да вы и сами знаете, что творится. Идите.

Гребер сходил за своими вещами. Во взводе он теперь мало кого знал.

– В тюремщики подался? – спросил Иммерман.

– Да. Хоть высплюсь там. Все лучше, чем натаскивать сопляков.

– Для этого у тебя вряд ли будет много времени. Заешь, что творится на фронте?

– Похоже, полная неразбериха.

– Снова арьергардный бой. Русские прорываются повсюду. Уже целый час ходит слух о большом наступлении. Тут кругом равнина. Не зацепишься. На сей раз придется отходить далеко.

– Как думаешь, мы закончим войну, когда выйдем к границе Германии?

– Ты сам-то веришь?

– Нет.

– И я нет. Кто у нас может ее закончить? Уж точно не генеральный штаб. Не возьмет он на себя такую ответственность. – Иммерман криво усмехнулся. – В последнюю войну он сумел спихнуть ее на временное новое правительство, которое перед этим быстренько образовали. Эти болваны сунули башку в петлю, подписали перемирие, а через восемь дней их обвинили в измене отечеству. Сейчас этого не будет. Тотальное правление – тотальное поражение. Нет второй партии, чтобы вести переговоры.

– Кроме коммунистов, – горько сказал Гребер. – Другое тотальное правление. Те же методы. Пойду спать. Все, чего мне хочется в жизни, это думать что хочу, говорить что хочу и делать что хочу. Но пока у нас справа и слева мессии, это куда большее преступление, чем любое убийство.

Он взял ранец и пошел к полевой кухне. Получил там порцию бобовой похлебки, хлеб и колбасный паек на ужин; стало быть, не придется еще раз топать в деревню.

После полудня было до странности тихо. Новобранцы притащили солому и ушли. Фронт гремел, но день тем не менее оставался спокойным. Перед пристройкой раскинулся одичавший газон, истоптанный, в воронках от снарядов, но зеленый, а по краю старой дорожки цвели кусты.

В саду за березовой аллеей Гребер нашел маленькую полуразвалившуюся беседку, откуда была видна пристройка. Там нашлось даже несколько книг. В кожаных переплетах, с поблекшим золотым обрезом. Они так пострадали от дождя и снега, что читать можно было только одну. Томик с романтическими гравюрами идеальных пейзажей. Текст был французский. Он медленно листал книгу. И мало-помалу иллюстрации заворожили его. Разбудили болезненную и безнадежную тоску, которая осталась и после того, как он захлопнул томик. По березовой аллее прошел к пруду, где среди грязи и водорослей сидел играющий на свирели Пан. Один свой рог он потерял, но все-таки пережил революцию, коммунизм и войну. Как и книги, он вел происхождение из легендарных времен – времен до Первой мировой. В ту пору Гребера еще не было на свете. Он родился после первой войны, рос в нищете инфляции и тревоги послевоенных лет и, едва набравшись уму-разуму, попал на новую войну.

Он обошел вокруг пруда, мимо беседки вернулся к пленникам. Осмотрел железную дверь. Она не всегда была здесь, ее поставили позднее. Возможно, человек, которому принадлежали дом и парк, сам ждал за нею смерти.

Старая женщина спала. Молодая сидела в углу. Мужчины стояли, неотрывно глядя наружу. На Гребера. Девушка смотрела в пространство. Старший из русских наблюдал за Гребером. Гребер отвернулся и лег на траву.

По небу плыли облака. Птицы щебетали в березах. Голубой мотылек порхал над воронками, от цветка к цветку. Немного погодя к нему присоединился второй. Они стали играть, гоняться друг за другом. Мотыльки спарились и, сцепившись, полетели в жарком солнечном воздухе. Гребер уснул.

Вечером один из новобранцев принес несколько порций еды для пленников. Обеденная бобовая похлебка, разбавленная водой. Новобранец ждал, пока пленники поедят, потом забрал котелки. Греберу он захватил паек сигарет. Больше обычного. Дурной знак. Харчи получше и сигарет побольше выдавали, когда предстояли тяжелые дни.

– Сегодня вечером нам вне очереди назначили еще два часа подготовки, – сказал новобранец, серьезно глядя на Гребера. – Тактико-строевая, метание гранат, штыковой бой.

– Ротный знает, что делает. Он вовсе не собирается вас мордовать.

Новобранец кивнул. На русских он смотрел как на зверей в зоопарке.

– Там люди, – сказал Гребер.

– Ну да, русские.

– Ладно, русские. Бери винтовку. Держи наготове. Женщин мы сейчас выпустим, по одной. – Гребер сказал сквозь решетку: – Все в левый угол. Старуха сюда. Потом остальные.

Старший русский что-то сказал остальным. Они повиновались. Новобранец держал винтовку наготове. Старуха подошла к решетке. Гребер отпер, выпустил ее и снова запер дверь. Старуха заплакала. Она ждала расстрела.

– Скажите ей, что ничего с ней не случится. Пусть сходит по нужде, и все, – сказал Гребер старику-русскому.

Тот объяснил. Женщина перестала плакать. Гребер и новобранец отвели ее к углу дома, где стояли две стены. Он подождал, пока она выйдет оттуда, потом выпустил молодую. Та быстро и пружинисто шагала впереди. С мужчинами было проще. Он отвел их за пристройку и держал под наблюдением. Молоденький новобранец всерьез был готов стрелять, он выпятил нижнюю губу, воплощение рвения и внимания. Водворив последнего мужчину назад, за решетку, он запер дверь и сказал:

– Я здорово волновался.

– Вот как? – Гребер отставил свою винтовку. – Можешь идти.

Когда новобранец ушел, он достал сигареты и дал старику по одной на каждого. Зажег спичку, протянул сквозь решетку. Все курили. В полумраке огоньки сигарет освещали лица. Гребер взглянул на молодую русскую и вдруг почувствовал невыносимую тоску по Элизабет.

– Вы – хороший, – тихо сказал по-немецки старик, проследив его взгляд. Лицом он почти прижимался к прутьям. – Война проиграна… для немцев… Вы хороший человек.

– Чепуха.

– Почему… не отпустить нас… и не идти с нами? – Морщинистое лицо русского на миг повернулось к девушке, потом снова к Греберу. – Идти с нами… и Маруся… спрятать… хорошее место… жить. Жить… – настойчиво повторил он.