Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Я правда уезжаю, – повторила она, видя, что он все еще ей не верит.

Он кивнул.

– Ага, завтра. А послезавтра, ну или через неделю будем распаковываться. Зачем ты мучишь себя понапрасну?

– Борис! – воскликнула она. – Прекрати! Это все бесполезно! Я уезжаю.

– Завтра?

– Нет, сегодня.

Она чувствовала и его мягкую готовность соглашаться с чем угодно, и его неверие – эту паутину, которой он снова хочет опутать, парализовать ее волю.

– Я уезжаю, – повторила она твердо. – Сегодня. С Клерфэ.

Наконец-то она увидела, как изменился его взгляд.

– С Клерфэ?

– Да. – Она смотрела ему прямо в глаза. Хотелось скорее с этим покончить. – Я уезжаю одна. Но с Клерфэ, потому что он сегодня тоже уезжает, а у меня одной не хватило бы духа. Только по этой причине я уезжаю с ним. В одиночку мне с этим всем здесь, наверху, не справиться.

– С этим всем – это со мной?

– И с тобой тоже, но не в таком смысле.

Он шагнул в комнату.

– Но ты не можешь уехать, – сказал он.

– Могу, Борис. Хотела написать тебе. Вот, видишь, – она кивнула на небольшую, латунного плетения, корзинку для бумаг возле письменного стола, на дне которой валялось несколько скомканных листов. – И не смогла. Хотела объяснить, но это безнадежно.

Безнадежно, думал Волков. Что значит «безнадежно»? Почему вдруг сегодня безнадежно что-то, чего вчера и в помине не было. Он обвел глазами платья, туфельки – еще секунду назад в этом бедламе они выглядели только жертвами очередной женской взбалмошности, а теперь, высвеченные вспышкой догадки, нестерпимой истиной расставания, казались оружием, нацеленным ему прямо в сердце. Только что он видел перед собой всего лишь очаровательный дамский каприз – и вот уже стоит, ошпаренный болью, словно пришел с похорон близкого человека, а на глаза вдруг попадается что-то из личных вещей умершего, – пара обуви, белье, перчатки.

– Но тебе нельзя уезжать, – проговорил он.

Она покачала головой:

– Я знаю, я не смогу этого объяснить. Потому и хотела уехать, даже не повидавшись с тобой. Думала, оттуда, снизу, тебе напишу, хотя и этого, наверно, не смогла бы. Не мучь меня, Борис…

Не мучь меня, думал он. Вечная присказка этих миловидных чудовищ, этих кудесниц себялюбия, виртуозок беспомощности, едва им взбредет в голову разбить тебе сердце. Не мучь меня! А как насчет того, чтобы другого не мучить – об этом они хоть раз подумали? Впрочем, если бы вдруг подумали – разве не было бы только хуже? Что больнее и унизительнее сострадания, которое, как крапива, гладит и жалит одновременно!

– Ты уходишь с Клерфэ?

– Я просто уезжаю с Клерфэ, – с мукой в голосе ответила она. – Он берет меня с собой, как подбирают попутчика, голосующего на обочине. В Париже мы распрощаемся. Я останусь там, он поедет дальше. В Париже у меня дядя. Он распоряжается моими скромными сбережениями. Там я и буду жить.

– У дяди?

– В Париже.

Лилиан знала – она говорит неправду, но сейчас ей не казалось, что она врет.

– Ну пойми же меня, наконец, Борис! – взмолилась она.

Он смотрел на чемоданы.

– К чему тебе мое понимание? Ты ведь уезжаешь – разве тебе этого недостаточно?

Она опустила голову.

– Ты прав. Давай, бей еще.

«Бей еще», – думал он. Стоит хоть чуть-чуть дрогнуть, дать слабину – в ответ тут же: «Бей еще!» Словно это не она тебя, а ты ее бросаешь. Их логика никогда не простирается дальше твоей последней реплики, все предыдущие отбрасываются, словно их и не было никогда. Только твой крик боли в счет, а что его вызвало – уже не важно.

– Я тебя не бью, – проронил он.

– Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой.

– Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Это не одно и то же.

Я тоже лгу, думал он. Разумеется, я хочу, чтобы она осталась именно со мной, она единственное, последнее, что у меня есть, для меня весь свет на этой деревушке клином сошелся, я почти всех местных жителей наперечет знаю, это теперь мой мир, и она – единственное, что мне от этого мира надо, я не могу, не в силах ее потерять, я уже ее потерял.

– И я не хочу, чтобы ты разбрасывалась своей жизнью, как обесцененными купюрами.

– Это все слова, Борис. Если ты в тюрьме, и у тебя будет выбор – год на воле, а потом смерть, или дальше гнить в застенках, – что ты выберешь?

– Но ты-то здесь не в тюрьме, душа моя! И у тебя превратные, совершенно безумные представления о так называемой жизни там, внизу.

– Наверно. Я ведь этого не знаю. Я успела изведать только худшую сторону – войну, обман, нищету, но, даже если все остальное принесет сплошные разочарования, хуже не будет, не может быть хуже того, что я уже узнала и знаю, что это не все. Должно быть, обязательно должно быть что-то еще, другое, чего я не знаю и что тревожит, манит, зовет меня… – Она осеклась. – Давай лучше не будем об этом, Борис. Все, что я говорю, отдает фальшью, становится фальшью, едва я произнесу это вслух, в каждом слове только пошлость и сентиментальная чушь, и каждое тебе как нож острый, а я ведь не хочу тебя ранить, не хочу обидеть, но если быть честной – неминуемо обижу, хотя даже когда я думаю, что говорю честно, это не так, разве ты не видишь, что я сама еще ни в чем не разобралась?

Она смотрела на него со смесью любви и беспомощности, сострадания и вражды. Зачем, ну зачем он заставляет ее повторять то, что она сама уже тысячу раз себе говорила и так хочет забыть?

– Пусть Клерфэ уедет, и ты через пару дней сама поймешь, какой глупостью было бы последовать за этим Крысоловом, – сказал Волков.

– Борис, – в отчаянии простонала Лилиан. – Дело вовсе не в Клерфэ! Неужели если женщина уходит, то обязательно к другому?

Он не ответил. К чему все мои уговоры, думал он. Какой же я идиот, я же сам все делаю для того, чтобы еще сильнее ее оттолкнуть. Почему с улыбкой не говорю ей, что она совершенно права? Почему не прибегаю к испытанным уловкам? Или я забыл: теряет тот, кто хочет удержать, а бегают как раз за тем, кто с улыбкой отпускает. Неужто забыл?

– Нет, – ответил он. – Не обязательно к другому. Но если это так, почему ты не предлагаешь мне поехать с тобою?

– Тебе?

Промах, мелькнуло у него. Опять промах! Зачем я навязываюсь? Ведь она хочет бежать от болезни – к чему ей больной попутчик? Последний человек, с которым она захочет уехать, это я.

– Борис, я не беру с собой ничего отсюда, – выдавила она. – Я люблю тебя, но ничего отсюда с собой не беру.

– Хочешь все забыть?

«Опять промах», – в отчаянии подумал он.

– Не знаю, – удрученно ответила Лилиан. – Ничего отсюда я с собой не возьму. Просто не могу. Ну прекрати же эту пытку!

Он стоял молча. Знал ведь – отвечать нечего. И в то же время казалось ужасно важным объяснить ей, что им обоим жить осталось недолго и как раз то, чем она сейчас, в своей теперешней жизни, столь бездумно пренебрегает – время, – скоро станет дороже всего на свете, пусть даже это будут всего лишь дни, а потом часы, и она еще пожалеет, она локти будет кусать от отчаяния, что так легкомысленно ими разбрасывалась, хоть сейчас для нее все это пустяки, – но он знал и другое: в эти минуты любое произнесенное им слово обернется пустой банальностью, и никакая самая горькая правда тут не поможет. Слишком поздно. До нее уже не достучаться. Как-то вдруг, он не заметил когда, стало слишком поздно. Что он упустил? Он не знает. Еще вчера она была такой близкой, такой родной – и вдруг между ними стеклянная стена, как в такси перегородка между водителем и пассажирами на заднем сиденье. Они еще видят, но уже не понимают друг друга, еще слышат слова – но не улавливают смысла, они говорят на разных языках, мимо друг друга.