Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Все бесполезно. Чуждость, что за одну ночь встала между ними, уже заполнила все вокруг. Она в каждом взгляде, в каждом жесте. Все бесполезно.

– Прощай, Лилиан, – сказал он.

– Прости меня, Борис.

– В любви прощать нечего.

Она не успела хоть как-то осмыслить этот разговор. Вошла сестра, сообщила, что ее вызывает Далай-лама. От профессора пахло дорогим мылом и антисептикой.

– Я видел вас вчера вечером в «Горной хижине», – сухо начал он.

Лилиан кивнула.

– Вы знаете, что вам запрещено выходить?

– Да, знаю.

На белесой физиономии Далай-ламы даже проступил легкий румянец.

– Похоже, вы не считаете нужным соблюдать предписания. Я вынужден просить вас покинуть наш санаторий. Надеюсь, вам еще удастся найти место, более отвечающее вашим запросам.

На это Лилиан ничего не ответила – столько неприкрытой, надменной иронии сквозило в каждом слове профессора.

– Я говорил со старшей медсестрой, – продолжил Далай-лама, видимо, решив, что Лилиан онемела от испуга. – Она сообщила, что это не впервые. Она неоднократно вас предупреждала. Вы и это проигнорировали. Подобное поведение подрывает внутренний распорядок, дисциплину. И мы не можем потерпеть…

– Я поняла вас, – прервала его Лилиан. – И сегодня к вечеру уеду.

Далай-лама, явно опешив, вскинул на нее глаза.

– Ну, такой уж спешки нет, – протянул он, помедлив. – Пока не подыщете себе другое место, можете остаться. Или вы уже нашли?

– Нет.

Профессор был явно обескуражен. Он-то ожидал слез, мольбы, обещаний, что такое больше не повторится.

– Мадемуазель Дюнкерк, почему вы с таким упорством вредите собственному здоровью?

– Потому что когда я соблюдала все предписания, оно нисколько не улучшилось.

– Но это не значит, что надо перестать соблюдать их, когда оно ухудшилось! – рявкнул профессор. – Напротив! Именно тогда требуется особая осмотрительность!

Когда оно ухудшилось, мысленно повторила Лилиан. Сегодня ее это уже не так напугало, как вчера, когда медсестричка ее словам поддакнула.

– Самоубийственная глупость! – продолжал бушевать Далай-лама, мнивший, очевидно, что под личиной суровости носит в груди золотое сердце. – Выбросьте эту дурь из вашей милой головки! – Он даже взял ее за плечи и слегка встряхнул. – Ну а теперь отправляйтесь к себе в палату и отныне соблюдайте все предписания.

Одним движением плеч Лилиан стряхнула с себя его руки.

– Я все равно и дальше стала бы их нарушать, – спокойно возразила она. – Так что, полагаю, мне лучше уехать.

То, что Далай-лама в запальчивости проговорился об истинном ее состоянии, не испугало ее, напротив, внезапно преисполнило холодной решимости. И странным образом даже приглушило боль от объяснения с Борисом, как будто кто-то вдруг избавил ее от свободы выбора, снял гнет этой свободы с ее плеч. Она чувствовала себя как солдат, после долгого ожидания наконец-то получивший приказ к наступлению. Думать больше не надо – только исполнять. И эта перемена, эта новизна чувств уже овладела ею всецело, как приказ наступать овладевает всею солдатской судьбой, от любой мелочи боекомплекта до хода сражения, а возможно, и гибели на поле брани.

– Прекратите эти препирательства! – не унимался Далай-лама. – Здесь в округе других санаториев, можно считать, нет. Куда вам податься? В пансион?

Он стоял перед ней, такой большой, такой добродушный, царь и бог всего санатория, и постепенно терял терпение: эта строптивая пигалица подловила его на слове и теперь прямо-таки вынуждает взять свои слова обратно.

– Наши правила, эти немногие требования, они в ваших же интересах, – рокотал он. – До чего мы дойдем, если допустим полную анархию? А в остальном? Согласитесь, в конце концов, у нас же здесь не тюрьма! Или вы полагаете иначе?..

Лилиан улыбнулась.

– Уже нет, – ответила она. – Но я уже и не ваш пациент. Так что можете снова обращаться со мной просто как с женщиной. А не как с арестантом или неразумным ребенком.

Она еще успела увидеть, как лицо Далай-ламы снова наливается розовым румянцем. И спокойно прикрыла за собой дверь.

Она закончила паковать чемоданы. Сегодня вечером, думала она, я распрощаюсь с горами. Спустя годы она впервые ощущала в себе ожидание, которое исполнится – не чего-то несбыточного, зыбкого, далекого, как мираж, отступающий с каждым новым шагом все дальше, а чего-то, что случится в ближайшие часы. Ее прошлое и ее будущность балансировали на чутких чашечках весов, и внутри себя она ощущала не привычную покинутость, а судьбоносное, струною натянутое одиночество. Она ничего не берет с собой и не знает, куда ведет ее путь.

Ей и боязно было, что Волков придет снова, и страстно хотелось напоследок еще раз его увидеть. Чемоданы закрывала почти вслепую – в глазах стояли слезы. Она дала себе время успокоиться. Потом заплатила по счету и отразила две атаки Крокодила, вторую от имени Далай-ламы. Попрощалась с Долорес Пальмер, Марией Савиньи, Шарлем Нейем, которые, похоже, смотрели на нее, как японцы во время войны на своих летчиков-камикадзе. После чего вернулась к себе в палату и стала ждать. Вскоре в дверь кто-то царапнул, послышался лай. Она отворила – и в комнату ворвалась овчарка Волкова. Пес любил ее и частенько приходил в гости без хозяина. Сейчас она решила, что Волков просто послал пса вперед и скоро явится сам. Но он не пришел. Вместо этого зашла палатная сестра и между делом сообщила, что родственники Мануэлы отправляют покойницу на родину в цинковом гробу.

– Когда? – спросила Лилиан, лишь бы поддержать разговор.

– Да прямо сейчас. Хотят уехать как можно скорей. Вон сани на улице стоят. Обычно-то гробы у нас ночью вывозят, но тогда он на корабль не успеет. Сами-то они на самолете летят.

– Все, мне пора, – пробормотала Лилиан. Она заслышала мотор Клерфэ. – Всего хорошего.

Прикрыв за собой дверь, она крадучись, словно вор, пошла по белому коридору. Хотелось проскользнуть через холл незамеченной, но не тут-то было: Крокодил караулила возле лифта.

– Профессор велел еще раз вам передать, что вы можете остаться. И что вам следовало бы остаться.

– Спасибо, – проронила Лилиан, не останавливаясь.

– Будьте благоразумны, мадемуазель Дюнкерк! Вы же не знаете, в каком вы состоянии. Вам сейчас вниз никак нельзя. Вы там и года не протянете.

– Как раз поэтому!

Лилиан решительно шагала дальше. За картежными столиками кое-кто из любителей бриджа с любопытством вскинул голову, а кроме них в холле и не было никого – мертвый час. И Бориса тоже не было. Зато у выхода стоял Хольман.

– Если уж вы непременно решили ехать, поезжайте хотя бы на поезде, – не отставала старшая сестра.

Лилиан молча показала на свою шубу и шерстяные вещи. Крокодил только презрительно рукой махнула.