Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Прямо как античные боги, – усмехался Левалли, поглядывая на Лилиан. – Наши современные гладиаторы являются под громы и молнии словно сыны Юпитера.

– Вам не нравится?

– Я, знаете ли, давно уже не поклонник моторов. С тех пор, как они напоминают рев бомбардировщиков.

И донельзя деликатный толстяк аккуратно укладывал на диск граммофона пластинку с фортепианным концертом Шопена. Лилиан внимательно на него смотрела. Как странно, думалось ей, до чего эгоистично наша память привязана лишь к собственному опыту, к собственным переживаниям страха. Даже интересно, задумался ли хоть раз этот эстет и знаток искусства, что испытывают тунцы, когда их приканчивают рыбаки его флотилии?

Несколькими днями спустя Левалли устроил у себя на вилле праздник. Приглашено были около сотни гостей. Горели факелы, зыбко мерцали свечи, звездная ночь дышала теплом, притихшее море покорно отражало в своем необъятном зеркале огромную луну, чей красноватый диск завис низко над горизонтом, словно воздушный корабль с другой планеты. Лилиан была в восторге.

– Вам нравится? – спросил Левалли.

– Ну прямо все, как я мечтала.

– Все?

– Почти все. Четыре года, пока я в горах, в этих снежных застенках, сидела, я только об этом и грезила. О чем-то, что меньше всего напоминает снег и горы.

– Я очень рад, – сказал Левалли. – Я теперь гораздо реже устраиваю праздники.

– Почему? Чтобы не приелось?

– Да нет. На меня все это – как бы сказать – меланхолию наводит. Ведь праздник обычно устраиваешь, чтобы что-то забыть. А оно не забывается. И для других тоже.

– А я вот ничего забывать не хочу.

– Совсем ничего? – учтиво переспросил Левалли.

– Теперь уже ничего, – отозвалась Лилиан.

Левалли улыбнулся.

– На этом месте, по преданию, стояла когда-то древнеримская вилла и бывали пышные празднества с красавицами-римлянками при свете факелов и в отблесках огнедышащей Этны. Вам не кажется, что древние римляне ближе подошли к раскрытию тайны?

– Какой?

– Ради чего мы живем.

– А мы живем?

– Быть может, и нет, раз уж задаемся таким вопросом. Извините, что я затеял этот разговор. Итальянцы склонны к меланхолии, хоть и выглядят весельчаками, но они совсем не весельчаки.

– А бывают разве весельчаки? – спросила Лилиан. – Ведь даже дурни-конюхи и те не всегда сияют от радости.

Издали заслышав мотор Клерфэ, она улыбнулась.

– Рассказывают, – продолжал Левалли, – что последняя владелица виллы, знатная римлянка, с наступлением утра своего очередного любовника приказывала убить. Очень уж романтическая была натура, пережить крушение иллюзий после ночи любви было выше ее сил.

– Больно уж монументально, – усмехнулась Лилиан. – Не проще ли было отсылать их с глаз долой еще до рассвета? Или самой уйти?

Левалли взял ее под руку.

– Уйти не всегда проще всего. От себя-то не уйдешь.

– Это всегда проще всего, если знаешь, что всякое обладание лишь обременяет и что сохранить ничего нельзя, даже самого себя.

Они шли на звуки музыки.

– И вы ничем не хотите обладать? – спросил Левалли.

– Слишком многим, – проронила Лилиан. – А значит, ничем. Это почти одно и то же.

– Но только почти!

Он поцеловал ей руку.

– Я отведу вас вон туда, под кипарисы. У меня там танцплощадка оборудована, со стеклянным полом и подсветкой снизу. Я подсмотрел это новшество в садах летних ресторанов на Ривьере, ну и велел сделать так же. А вот вам и кавалеры – сегодня здесь половина Неаполя, Палермо и даже Рима.

– Можно быть или участником, или зрителем, – рассуждал Левалли, поглядывая на Клерфэ. – Или и тем, и другим. Я предпочитаю роль зрителя. А быть и тем, и другим, как правило, получается плохо.

Они сидели на веранде и смотрели на женщин, танцующих на стеклянном паркете. Лилиан танцевала с принцем Фиолой.

– Пламя, а не женщина, – восхищался Левалли. – Вы только посмотрите, как она танцует! Вам случалось видеть танцовщиц с мозаик Помпеи? Женская красота в искусстве тем и завораживает, что все случайное в ней отброшено и оставлено только прекрасное. Вы видали фрески Кносского дворца на Крите? Египтянок на росписях времен Эхнатона? Этих узколицых красавиц с миндальными глазами, порочных танцовщиц и юных дочерей фараона? Во всех них бушует пламя. А теперь взгляните на эту танцплощадку! Кажется, что женщины парят над этим ровным, искусственным адским огнем, созданным достижениями современной техники из электричества и стекла. Пламя самодельного ада, кажется, своими языками поджигает платья женщин снаружи и изнутри, а холодный свет луны и звезд ложится на их виски и плечи, вот вам аллегория, над которой и посмеяться можно, но и задуматься совсем нелишне. Эти женщины прекрасны, но они же не дают нам стать полубогами, вместо этого превращая нас в добропорядочных семьянинов, в кормильцев, – и это после того как они пленили нас иллюзией, позволив почувствовать себя богами. Разве они не прекрасны?

– Они прекрасны, Левалли.

– Но в каждой уже таится Цирцея. Причем – в том-то и усмешка судьбы – ни одна из них ни за что в это не поверит. В них покуда еще горит пламя юности, но за спиной у каждой, почти незримо, тенью витает призрак мещанства, а с ним десять кило лишнего веса, которые она вскоре наберет, однообразие семейной жизни, мелочная бескрылость честолюбивых запросов, ограниченность самых заветных целей, усталость, тяга к покою, вечному повторению, смиренная привычка к износу от прожитых лет. И только в одной ни на йоту всего этого нет – в той, что танцует с Фиолой. Что вы такое с ней сделали?

Клерфэ передернул плечами.

– Где вы ее отыскали?

Клерфэ помедлил с ответом.

– Если изъясняться вашим же слогом, Левалли, – то в преддверье ада. Я и не упомню, когда еще вы были в таком же лирическом настроении.

– Так ведь и повод выпадает нечасто. У врат ада, говорите? Что ж, не буду донимать вас дальнейшими расспросами. Для фантазии вполне довольно и этого. В сером полумраке безнадежности, откуда лишь Орфею дано было вернуться. Но и ему ведь пришлось, сколь бы парадоксально это ни звучало, заплатить свою цену – удвоенное одиночество, и все за то, что он возжелал вернуть любимую из подземного царства. А вы, Клерфэ, вы готовы заплатить?

Клерфэ улыбнулся:

– Я суеверен. Перед гонкой на подобные вопросы не отвечаю.

«Это ночь Оберона, – думала Лилиан, – танцуя то с Фиолой, то с Торриани. Все это колдовское пиршество света, синие тени силуэтов, вся эта призрачная явь, греза наяву. Шагов не слышно, только музыку и скольжение пар по паркету. Об этом я и мечтала там, в снегах, сидя взаперти в палате санатория, с температурным листком над койкой, и слушая по радио концерты из Неаполя и Парижа. В такую ночь, между морем и луной, в этих нежных дуновениях, напоенных ароматами мимозы и апельсинов в цвету, кажется, что и не умрешь никогда. Ты в танце то с одним, то с другим, как завораживает это кружение, эта смена встреч и расставаний, перед тобой то одно лицо, то другое, и только руки все те же».