Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Клерфэ быстрее проходил повороты. И мало-помалу подбирался к цели. Еще минут через десять он уже мог разглядеть машину – похоже, это Дюваль. Клерфэ уже висел у него на хвосте, но Дюваль дорогу не уступал, наоборот, опасно маневрировал, подрезая его при каждой новой попытке обгона. Исключено, чтобы он его не видел, – видит, конечно. Уже два раза на очень узких, крутых поворотах машины шли так близко, что пилоты могли видеть лица друг друга, Клерфэ перед поворотом, Дюваль после. Дюваль явно не пропускал его умышленно.

Машины мчались теперь почти вплотную. Клерфэ, прячась в облаке пыли, выжидал, когда трасса по широкой дуге снова пойдет на подъем, там, на протяженном, хорошо просматриваемом участке, он знал, будет широкий поворот. Дюваль нарочно взял правее, чтобы не дать Клерфэ обойти его справа и подрезать, вздумай он сунуться слева. Но Клерфэ это предвидел и, уйдя почти к правой обочине, внезапно, прямо перед носом Дюваля, бросил машину к внутренней бровке, его занесло, но он успел выправить машину, ошарашенный Дюваль на секунду замешкался – и все, Клерфэ его прошел. Пыль разом кончилась, он вдруг ясно увидел впереди Этну с величественным шлейфом белого дыма в знойно выцветшей небесной сини, и машины ринулись вперед, в подъем, в подъем, к Полицци, высшей точке всей трассы, но теперь уже впереди шел Клерфэ.

И как-то все совпало в этом решающем маневре, разом сошлось в этих коротких секундах, когда, после долгих километров погони почти вслепую, в сплошной пыли, внезапно распахнулось синее небо и сквозь жар бешено ревущего мотора прозрачный воздух пьянящим вином ударил в задубелое от ветра и пыли лицо, и взгляду снова открылось солнце, и вулкан вдали, и весь мир, тихий, огромный, простой и величественно-безучастный к ажиотажу гонки и ко всей людской суете, и было что-то прометейское в том мгновении, когда машина, вылетев на самый верх, так что дух захватило, казалось, сейчас так и взмоет ввысь, и перед глазами только твои руки на послушном руле, и вулкан с его адской воронкой, и, листом раскаленного до синевы металла, небо, в которое он вот-вот вонзится. Но уже миг спустя трасса ринулась вниз, петляя поворотами и бросая машину вправо-влево, только успевай переключать скорости, здесь это главное, кто быстрей переключает, тот и впереди, вниз, вниз, в долину Фьюме-Гранде, а потом сразу снова на девятьсот метров в гору, в лунный ландшафт, как на гигантских качелях, и так почти до Коллезано, где по сторонам дороги снова замелькают пальмы, агавы, зелень и, в просветах, море, а там уж и Кампофеличе, единственный прямой участок трассы, семь километров вдоль побережья.

Только на пит-стопе, пока меняли шины, Клерфэ впервые вспомнил про Лилиан. Он глянул на трибуны, – те поплыли перед глазами размытой пестрой полосой, как огромный ящик с цветами; рев моторов, казалось, вдруг разом умолк и в этой странной, нереальной тишине ему почудилось, будто он только что выброшен из кратера могучего вулкана и теперь, подобно Икару, раскинув огромные асбестовые крыла, парит, плавно приближаясь к земле, навстречу распахнутым объятиям неимоверного чувства, неизмеримо большего, чем любовь, чувства, что воплотилось в облике одной-единственной женщины, в ее имени, в ее ждущих губах.

– Пошел! – гаркнул капитан.

Машина рванулась, и тут Клерфэ вдруг понял, что больше не один. Крылатой, розовой тенью фламинго над ним теперь реяло чувство, оно летело то следом, в шлейфе рассекаемого воздуха, то, незримым стягом, чуть впереди, но неизменно рядом, неизменно вместе с ним.

На следующем круге машину внезапно повело. Клерфэ успел ее выправить, но задние колеса опять занесло, и пока он боролся с заносом, навстречу вдруг поплыл поворот, толпы зрителей на обочине, словно мухи на торте деревенского кондитера, машина не слушалась, ее несло и бросало, Клерфэ еще успел перед поворотом переключить передачу, но руль рвануло из рук, он почувствовал боль и хруст в плече, в сияющей синеве неба поворот летел навстречу, стремительно увеличиваясь, толпа густела, ширилась, люди вырастали, на глазах превращаясь в гигантов, казалось, столкновение неизбежно, но тут в глазах потемнело, он впился во что-то зубами, руку просто отрывало, но он не отпускал руль, волна раскаленной лавы захлестнула плечо, все мелькало, прыгало, летело кувырком, и только просвет ослепительной небесной сини маячил отчетливо, он не спускал с него глаз, сколько ни дергалась машина, и тут вдруг открылась брешь, небольшой прогал, в котором не кишели эти гигантские двуногие мухи, он еще раз крутанул руль, ударил по газам, и – о чудо – машина послушалась, ринулась в эту дыру, вверх по склону, неведомо как пролетев по камням сквозь кустарники, разодранная задняя покрышка захлопала хлыстом, и машина встала.

Он увидел – к нему бегут люди. Разметанные испугом, как брызги от брошенного в воду булыжника, они теперь сбегались к нему, – безумные лица, размахивающие руки, вскинутые кулаки, черные дыры разинутых в крике ртов. Он не знал, зачем они бегут – убивать его или обнимать, да ему это сейчас и не важно, важно только одно: не дать им прикоснуться к машине, не позволить помогать, иначе его дисквалифицируют.

– Не подходить! Ничего не трогать! – заорал он, вскочил, ошпаренный новой волной горячей боли, увидел кровь на своем голубом комбинезоне, вроде только из носа, вскинул руку – вторая не слушалась, – замахал, отгоняя всех прочь.

– Ничего не трогать! Не помогать!

Пошатываясь, обогнул машину, встал перед радиатором:

– Не помогать! Запрещено!

Они и вправду остановились. Увидели, что он на ногах, может сам идти. А что кровь – не страшно, только лицо разбито. Он обежал машину. Осмотрел покрышку. Протектор отслоился. Вот черт! Это надо же, шина-то совсем новая! Быстро отрезал болтающуюся полоску резины, ощупал шину. Малость сдулась, но не совсем, должна выдержать, если на поворотах не гнать. Рука, похоже, только вывихнута, перелома нет. Значит, попробует рулить одной правой. Главное – до бокса дотянуть, там Торриани его сменит, там и техники, и врач.

– С дороги! – заорал он. – Машины!

Повторять не понадобилось. Сверлящее пение приближающегося мотора уже нарастало из-за холмов, люди уже карабкались вверх по склону, рев усилился, заполняя собой все вокруг, взвизгнули в заносе протекторы, и машина, свирепая, приземистая, неудержимая, как снаряд, бомбой пыли пронеслась мимо и скрылась за поворотом.

Клерфэ уже снова был за рулем. Рев моторов подействовал лучше всякого укола.

– Разойдись! – кричал он. – Все отойдите!

Он уже подавал назад вниз по склону, выкручивая на ходу «баранку», а едва запустил мотор, – машина послушно двинулась вперед. Он выжал сцепление, переключил скорость, выехал на дорогу, и, вцепившись в руль как можно крепче, поехал медленно, думая только об одном: дотянуть до бокса, уже недалеко, скоро прямой участок, там я смогу ее удержать, всего пара поворотов осталась.