Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

«Те же? – спросила она себя. – Да, вон там сидит мой возлюбленный, беседует с милым меланхоликом, которому на краткий миг земного бытия выпало стать владельцем этого сказочного сада, и я вижу – они беседуют обо мне. Говорит в основном меланхолик, наверно, все еще хочет выведать тайну, о которой меня расспрашивал. Тайна! Была ведь какая-то старинная сказка про карлика, который втихаря посмеивается над всеми, ибо никто не знает тайну его имени. Как же его звали?»

Она улыбнулась.

– О чем вы сейчас подумали? – спросил Фиола.

– Сказку припомнила, про человека, чьей тайной было его имя, которого никто не знал.

Фиола расплылся в улыбке, обнажая белоснежные зубы, – на его смуглом лице их белизна казалась почти ослепительной.

– Может, это и ваша тайна? – спросил он.

Она покачала головой:

– Что такое имя?

Фиола оглядел шеренгу матерей, что, стоя под пальмами, наблюдали за танцующими.

– Для иных людей имя – это все, – хмыкнул он.

Кружась в танце, она мельком успела заметить Клерфэ, смотревшего на нее задумчиво. «Как крепко он меня держит, и я люблю его, потому что он со мной и не задает вопросов, – подумала она. – А когда начнет задавать? Надеюсь, никогда. Быть может, никогда. Да и не будет у нас на это времени».

– Вы так улыбаетесь, будто очень счастливы, – заметил Фиола. – Это и есть ваша тайна?

«Дурацкие вопросы, – подумала Лилиан. – Мог бы еще в школе выучить, что женщину никогда не спрашивают, счастлива ли она».

– Так в чем ваша тайна? – не унимался Фиола. – Великое будущее?

Она покачала головой.

– Никакого будущего, – весело сказала она. – Вы даже не представляете, сколько всего в жизни это облегчает.

– Вы только поглядите на Фиолу, – возмущалась в материнском углу старая графиня Вителлесчи. – Можно подумать, кроме этой иностранки, для него других женщин просто не существует.

– Ничего удивительного, – возразила Тереза Марчетти. – Станцуй он столько раз с какой-нибудь из наших, он был бы, считайте, уже почти помолвлен, и ее братья, откажись он жениться, посчитали бы это оскорблением.

Вителлесчи рассматривала Лилиан в лорнет.

– Она не итальянка.

– Да я вижу. Скорей всего, полукровка какая-нибудь.

– Как и я, – не удержалась от шпильки Марчетти. – Во мне американская, индейская, испанская кровь, а все равно я оказалась вполне подходящей партией для Уго Марчетти, чтобы он на доллары моего папочки имел возможность спасать от крыс свой разваливающийся палаццо, оборудовать там ванную комнату да еще ублажать любовниц.

Графиня Вителлесчи сделала вид, будто не расслышала иронии.

– Вам легко говорить. У вас всего один сын и счет в банке. А у меня четыре дочери и кругом долги. Фиолу пора женить. До чего мы докатимся, коли наши богатые холостяки, – а их и осталось-то всего ничего, – по нынешней моде начнут жениться на английских манекенщицах. Страну грабят!

– Это надо запретить законом, – насмешливо поддержала ее Тереза Марчетти. – А еще запретить неимущим младшим братьям жениться на богатых американках, которые ведать не ведают, что после бурных страстей предсвадебной прелюдии их ожидает средневековое заточение в одиночном гареме, именуемом браком по-итальянски.

Графиня предпочла и эту колкость пропустить мимо ушей. Она подавала знаки двум своим дочкам: Фиола как раз «освободился», остановившись возле одного из столиков. Лилиан кивнула ему и в сопровождении Торриани подошла к Клерфэ.

– Почему ты со мной не танцуешь? – спросила она.

– Я танцую с тобой, – ответил Клерфэ. – Отсюда.

Торриани рассмеялся:

– Он не любит танцевать. Боится.

– Это правда, Лилиан, – согласился Клерфэ. – Танцор из меня никакой. В Палас-баре ты имела возможность сама в этом убедиться.

– Я и забыла давно.

Вместе с Торриани она вернулась в круг танцующих. Левалли снова подсел к Клерфэ.

– Темное пламя, – сказал он, глядя на Лилиан. – Или кинжал. Вам не кажется, что этот стеклянный паркет с подсветкой – ужасная безвкусица? – неожиданно вскинулся он. – Луна вон какая яркая! Луиджи! – позвал он. – Выключи подсветку. И принеси нам доброй старой граппы. Нет, эта женщина определенно меня удручает, – внезапно признался он Клерфэ, и печать горечи тенями глубоких морщин вдруг легла в темноте на его лицо. – Удручает меня женская красота. Почему бы это?

– Потому что знаешь, что она недолговечна, а хочется ее сохранить.

– Все так просто?

– Не знаю. Мне достаточно такого объяснения.

– И вас это тоже удручает?

– Нет, – ответил Клерфэ. – Меня удручают совсем другие вещи.

– Понимаю. – Левалли пригубил свою граппу. – Я знаю, о чем вы. Но стараюсь этого избежать. Хочу оставаться толстым неуклюжим Пьеро. Попробуйте лучше граппу.

Они выпили вместе, помолчали. Лилиан снова проплыла мимо них в танце. «У меня нет будущего, – думала она. – Это все равно что жить в невесомости». Она посмотрела на Клерфэ, и губы ее сами собой беззвучно произнесли фразу. Клерфэ теперь оказался в темноте. Лица его было почти не видно. А ей, пожалуй, этого и не нужно. Совсем не обязательно заглядывать жизни в лицо. Достаточно ее просто чувствовать.

– Как иду? – сквозь рев мотора выкрикнул Клерфэ, затормозив перед боксом.

– Седьмым! – прокричал в ответ Торриани. – Как дорога?

– Ни к черту! В эту жарищу жрет резину, все равно что икру. Лилиан видел?

– Да. Она на трибуне.

Торриани поднес ко рту Клерфэ кружку холодного лимонада.

К ним уже подходил капитан.

– Готовы? – крикнул он. – Скорей! Скорей!

– Мы вам что, волшебники, что ли? – огрызнулся шеф-механик. – За тридцать секунд вам сам черт колеса не сменит.

– Да скорей же! Работайте!

Мощная струя топлива упруго ударила в бензобак.

– Клерфэ! – пыхтел капитан. – Дюваль перед вами. Поджимайте его! Поджимайте, пока он не запсихует! Тогда вы его обойдете. А больше нам ничего и не надо. Два места перед ним тоже наши.

– Готово! Пошел! – крикнул шеф-механик.

Машина рванулась вперед. «Осторожно, – думал Клерфэ, – не горячись!» Пестрой бело-голубой рябью промелькнули трибуны, навстречу вылетела лента дороги, а дальше, кроме нее, осталась только синь неба и, белой точкой, облако пыли вдали, это, вероятно, и был Дюваль.

Трасса здесь перепадом в четыреста метров шла в гору. Навстречу вздымался горный массив Мадони, лимонные рощи, лиственное серебро оливковых плантаций, виражи серпантина, миллиметровая точность поворотов, щебенка из-под колес, раскаленный жар мотора, какой-то жук, снарядом бабахнувший ему в защитные очки, строй кактусов по обочинам, спуски-подъемы, вверх-вниз, скалы, брызги щебня, вперед, вперед, еще километр, еще, потом, промельком серого и коричневого, старинная крепость Кальтавутуро, пыль, много пыли, и вдруг, впереди, приземистым пауком – машина.