Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

И ей вдруг стало легко – как будто кто-то снял с плеч неведомую ношу. Да, нелепый груз отжившей ответственности упал на дощатые ступени трибун, и она переступила через него, как через сброшенное старое платье. Пусть рухнули пышные театральные декорации – колосники-то остались, и кто не убоится этого обнаженного остова, тот устоит, тот в силах выйти на пустые подмостки и сыграть свою драму, прожив сполна свой страх и свою отвагу. И сумеет в тысяче вариаций раскрыть всю безмерность своего одиночества, даже в любви, – ведь это пьеса поистине нескончаема. А сколько в ней перевоплощений! И ты в ней сам себе и актер, и зритель.

Аплодисменты трибун обрушились на нее треском пулеметных очередей. Гонщики финишировали. Их маленькие, стремительные машины пулями пересекали финишный створ. Лилиан стояла на лестнице, пока не увидела машину Клерфэ. Потом медленно, сквозь шквалы аплодисментов, спустилась по ступенькам вниз, в благостную прохладу нового, драгоценного знания, которое с равным успехом можно именовать и свободой, и одиночеством, а еще – в благостное тепло любви, уже таящее в себе привкус разлуки, – и все это вместе встречало ее плеском фонтанов в летней ночи.

Клерфэ отер кровь с лица, но с губ она все еще сочилась.

– Поцеловать не могу, – сказал он. – Очень испугалась?

– Нет. Но ты больше не будешь ездить.

– Конечно не буду, – смиренно поддакнул Клерфэ. Ему не впервой было видеть такую реакцию. – Неужто я был настолько плох? – спросил он, пытаясь скроить притворно-испуганную гримасу.

– Он был великолепен, – вмешался Торриани, который, все еще бледнее смерти, сидел на ящике, попивая коньяк.

Лилиан ошпарила его враждебным взглядом.

– Все уже хорошо, – успокаивал ее Клерфэ. – Не думай больше об этом, Лилиан. Ничего страшного не случилось. Так, видимость одна.

– Ты больше не будешь ездить, – повторила она.

– Хорошо. Завтра разорвем контракт. Согласна?

Торриани расхохотался:

– А послезавтра склеим его снова.

Мимо прошагал капитан Габриэлли, механики тем временем закатывали машины в бокс. Воняло бензином и горелым маслом.

– Клерфэ, сегодня вечером заглянете? – спросил Габриэлли.

Клерфэ кивнул.

– Лилиан, мы тут только мешаемся, – сказал он. – Пойдем скорей из этой грязной конюшни. – Он посмотрел ей в лицо. На нем все еще читалась прежняя нешуточная решимость. – Да что с тобой? – спросил он. – Ты правда хочешь, чтобы я перестал гоняться?

– Да.

– Но почему?!

Она замялась.

– Не знаю, как сказать… но как-то это все… глубоко безнравственно.

– Бог ты мой! – изумился Торриани.

– Успокойся, Альфредо, – одернул его Клерфэ.

– Это звучит глупо, я знаю, – продолжала Лилиан. – И я сама не так об этом думаю. Вот совсем недавно еще все так ясно было, а теперь уже нет.

Торриани отхлебнул солидный глоток.

– Мы, гонщики, после гонки чувствительны, как свежеочищенные раки. Не внушайте нам комплексов!

Клерфэ рассмеялся:

– Лилиан, ты имеешь в виду: не стоит искушать судьбу, верно?

Она кивнула:

– Только в крайнем случае, когда ничего другого не остается. Но не потехи ради.

– Бог ты мой! – повторил Торриани. – Потехи ради! – Он встал и направился к Габриэлли.

– Я глупости говорю, – в отчаянии выпалила она. – Не слушай меня.

– Вовсе это не глупости. Просто не ожидал от тебя.

– Почему?

Он посмотрел на нее внимательно.

– Я когда-нибудь предлагал тебе вернуться в санаторий? – спокойно спросил он.

Она вскинула на него глаза. Ей-то всегда казалось, он ни о чем не догадывается, считает, что с ней почти все в порядке.

– Мне и не нужно в санаторий, – проговорила она быстро.

– Это я знаю. Но я когда-нибудь тебе предлагал?

Теперь она расслышала иронию.

– Не надо мне было ничего говорить, да?

– Наоборот, – ответил он. – Всегда говори.

Она рассмеялась:

– Я люблю тебя, Клерфэ. Что, после гонок все женщины такие же дуры, как я?

– Не помню уже. Это платье от Баленсиаги?

– Я тоже не помню уже.

Он придирчиво ощупал челюсть и плечо.

– К вечеру у меня будет не физиономия, а ягодный пудинг, да и плечо распухнет, как подушка. Поедем к Левалли, пока я еще могу рулить?

– Тебе разве не нужно вечером к капитану?

– Да нет. Это всего лишь вечеринка в отеле, победу будут праздновать.

– А ты не любишь праздновать победы?

– Одной победой больше – значит, в будущем одной меньше, – сказал он, чувствуя, как лицо уже потихоньку начинает заплывать. – Будешь сегодня вечером накладывать мне холодные компрессы и под это дело читать вслух главу из «Критики чистого разума»?

– Буду, – ответила Лилиан. – А потом, когда-нибудь, хочу съездить в Венецию.

– Зачем?

– Там нет ни гор, ни автомобилей.

Они еще две недели пробыли на Сицилии. Клерфэ залечивал плечо. Они проводили время то в запущенном саду, то у моря. Вилла Левалли казалась воздушной гондолой, парящей над временем и морем, что простирались внизу без начала и конца.

Следующая гонка предстояла Клерфэ только через пару недель.

– Останемся здесь? – спросил он. – Или отправимся обратно?

– Куда?

– В Париж. Или куда угодно. Когда не привязан к дому, можно ехать куда хочешь. Здесь скоро жара начнется.

– Что, весна уже кончилась?

– Здесь, на юге, да. Но можно взять «Джузеппе» и поехать вслед за весной. В Риме она только начинается.

– А когда она и там кончится?

Клерфэ усмехнулся:

– Тогда поедем за ней еще дальше, если захочешь. Она тогда наступит в Ломбардии на озерах. Потом двинемся за ней по пятам в Швейцарию, оттуда вниз по Рейну, пока не очутимся на приморских лугах Голландии, где всеми цветами радуги пестрят тюльпаны. И тогда кажется, будто время остановилось.

– Ты уже так ездил, да?

– Да, сто лет назад. До войны.

– С женщиной?

– Да, но совсем по-другому было.

– Это всегда совсем по-другому. Даже с одной и той же женщиной. Я не ревнива.

– А жаль. Мне бы хотелось.

– По-моему, если бы у тебя ничего не было в прошлом, начни ты мне рассказывать, что я у тебя первая женщина в жизни, это было бы ужасно.

– Ты и есть первая.

– Ну уж нет. Но если ради меня ты на некоторое время забудешь имена остальных – мне этого вполне достаточно.

– Так поехали?

Лилиан покачала головой:

– Пока еще нет. Пока что я не хочу внушать себе, будто время остановилось. Наоборот, хочу чувствовать время сполна, ни в чем не обманываясь. Это в санатории, в снежных застенках тамошних зим, время стояло. Зато не стояла я. Меня там швыряло, как об ледяную стену, то в одну сторону, то в другую.

– А теперь не швыряет?

Она поцеловала его.

– Теперь меня кружит. И пусть немного покружит еще. Как в танце.

Но потом вдруг ее охватило нетерпение и потянуло прочь. Это произошло внезапно – как-то сразу стало казаться, что она на Сицилии уже много месяцев. Это и были месяцы, думала она, по моим меркам – месяцы. Ведь у нее совсем другой счет времени. Между двумя днями всякий раз черной пропастью глубиной в недели зияла ночь, тоска и страх одиноких пробуждений. Она никогда не оставляла Клерфэ у себя на ночь. И не допускала, чтобы он видел ее по утрам, когда она просыпается. Он считал это просто капризом; а она просто не хотела, чтобы он слышал ее кашель.